Столпы Земли - Фоллетт Кен

— Почему вы не позвали меня раньше?

Уильям почти не слышал его. Он оставался подле тела матери до самого рассвета; потом пришли женщины и попросили его выйти, чтобы можно было убрать и положить покойницу на стол. Уильям спустился в большую залу, где гости замка — рыцари, воины, священники и слуги — завтракали в подавленном настроении. Он сел за стол рядом с молодой женой и выпил немного вина. Кто-то из рыцарей и слуг пытался заговорить с ним, но он не отвечал. Затем вошел Уолтер и сел рядом. Он служил Уильяму уже много лет и знал, когда следовало молчать.

— Кони готовы? — мгновение спустя произнес Уильям.

Уолтер, похоже, был удивлен.

— Для чего?

— Чтобы ехать в Кингсбридж. Туда пути — два дня, трогаемся сегодня утром.

— Я думал, мы не поедем… Такое дело…

Уильям непонятно почему вспылил:

— Разве я говорил, что мы не едем?

— Нет, мой господин.

— Тогда мы отправляемся!

— Да, мой господин. — Уолтер встал. — Я сейчас же распоряжусь.

Они отъехали ближе к полудню: Уильям с Элизабет и свита из рыцарей и придворных. Граф чувствовал себя словно во сне, ему казалось, что не он едет, а окружающий ландшафт проплывает мимо него. Элизабет держалась рядом, молчаливая и подавленная. На привалах обо всем заботился Уолтер. Каждый раз, когда они садились за еду, Уильям съедал кусочек хлеба и выпивал несколько бокалов вина. По ночам он спал беспокойно, все время вздрагивая и вскакивая.

Уже подъезжая к Кингсбриджу, на другом конце зеленеющего поля они увидели новый собор. Старый был приземистый, с широкими приделами и крохотными оконцами, похожими на глаза-бусинки под округлыми бровями. Новая церковь, хотя и не была еще достроена, смотрелась совсем по-другому: высокая, изящная, с огромными окнами, она затмевала своим величием и красотой все остальные монастырские постройки.

По дороге в Кингсбридж шли и шли люди — пешие и конные, все спешили в город на праздничную службу по случаю Троицы. Праздник этот очень любили: ведь справляли его в начале лета, когда стояла теплая погода и дороги были сухими. А в этом году народу было особенно много: всем хотелось посмотреть на новый невиданный собор.

Уильям со свитой легким галопом преодолели последнюю милю, распугав по пути шедших в город людей, и с грохотом влетели на деревянный подъемный мост через реку. Кингсбридж был теперь одним из самых укрепленных городов в Англии. Он был обнесен прочной каменной стеной с зубчатым бруствером, и в том месте, где раньше дорога через мост вливалась на главную улицу города, теперь стояла каменная башня, нависшая над тяжеленными, обитыми железом воротами, которые сейчас были открыты, а на ночь наглухо запирались. Да, больше мне не удастся сжечь этот городишко, вяло подумал про себя Уильям.

Пока он ехал к монастырю по главной улице, люди провожали его испуганными взглядами. Они всегда, затаив дыхание, смотрели на него: еще бы, ведь он был графом. Но сегодня все внимательно присматривались и к его молодой жене, которая ехала по левую руку от него. Справа, как обычно, его сопровождал Уолтер.

Процессия въехала на монастырский двор, где на конюшне всадники спешились. Уильям передал поводья своей лошади Уолтеру, а сам стал осматривать новую церковь. Ее восточная сторона, голова крестообразного здания, была скрыта от глаз. Западную же часть, основание креста, еще не построили, ее контуры были только намечены колышками и бечевкой, и кое-где уже заложили фундамент. Между ними высились поперечные нефы, словно крылья креста, а пространство между ними называлось перекрестьем. Окна действительно были огромными, как и казались издалека. Ничего подобного Уильяму в жизни видеть не доводилось.

— Какая красота! — воскликнула Элизабет, прервав свое покорное молчание.

Уильям тут же пожалел, что взял ее с собой.

Ошеломленный зрелищем, он медленно прошелся по площадке строящейся западной части нефа, старательно обходя колышки и перешагивая через натянутую бечевку. Элизабет послушно семенила за ним. Первый пролет нефа был почти готов, он словно поддерживал тяжелую островерхую арку, которая являла собой вход в перекрестье церкви. Уильям прошел через нее и оказался посреди толпы, заполнившей центральную часть собора.

Все здание виделось ему сказочным: оно было слишком высоким, тонким, изящным и хрупким, чтобы вызывать ощущение надежности. Казалось, у него совсем нет стен и крыша держится только на ряде тончайших простенков, которые словно рвались вверх. Как и все вокруг, Уильям задрал голову, чтобы взглянуть на купол, и увидел, что простенки плавно переходят в ребра сводчатого потолка и сходятся на самой вершине купола, словно изогнутые ветви могучего лесного вяза.

Началась служба. Главный престол был установлен сразу за выходом в алтарь, позади него выстроились монахи, так что все пространство перекрестья и поперечных нефов могли занять прихожане, и все равно всем места не хватило и людям пришлось занимать недостроенный неф. Уильям, как и положено было по титулу, стал протискиваться вперед и остановился прямо перед главным престолом, рядом с остальными знатными гостями, собравшимися со всей округи, которые поклонами головы приветствовали его и перешептывались между собой.

Расписной деревянный потолок старого алтаря неуклюже смотрелся рядом с восточной аркой перекрестья новой церкви, и никто не сомневался, что со временем мастер-строитель собирается разобрать его и построить новый, который бы сочетался с преображенным обликом всего собора.

Уильям тоже подумал об этом, и тут же взгляд его упал на мастера, Джека Джексона. Красивый же, дьявол, подумал граф. Джек и вправду выглядел как знатная особа, с гривой огненно-рыжих волос, в темно-красной тунике, вышитой по подолу и у ворота. Он, похоже, был очень доволен собой в эту минуту: ведь ему так быстро удалось построить поперечные нефы, и вот теперь все пришли в восхищение от его работы. За руку он держал мальчика лет девяти, удивительно похожего на него самого.

До Уильяма вдруг дошло, что это, наверное, сын Алины, и он почувствовал острый приступ ревности. Мгновение спустя он увидел и саму Алину. Она стояла чуть в стороне и сзади от Джека, и на лице ее играла легкая гордая улыбка. Сердце Уильяма чуть не выпрыгнуло из груди: она была так же хороша, как и прежде. Элизабет в сравнении с ней проигрывала, она была бледной копией живой и страстной Алины. На руках у нее была маленькая девочка, лет семи, не больше, и Уильям вспомнил, что у Алины родился второй ребенок от Джека, хотя они и не были мужем и женой.

Он стал внимательнее рассматривать ее; конечно, она была уже не такой очаровательной: вокруг глаз появились морщинки, а за гордой улыбкой угадывалась затаенная грусть. За все эти годы ей так и не удалось добиться разрешения на брак с Джеком, с удовольствием подумал про себя Уильям; епископ Уолеран сдержал свое обещание и постоянно отказывал ей в разводе. От этой мысли граф почувствовал некоторое облегчение.

Только сейчас он увидел Уолерана, стоящего на главном престоле и держащего высоко над головой гостию, так, чтобы вся паства видела ее. Сотни людей преклонили колена. В этот момент хлеб стал как бы плотью Христовой, и это вселило в Уильяма благоговейный страх, хотя он и не понимал, какие силы творили это чудо.

Он был какое-то время целиком поглощен происходившим богослужением, наблюдая за таинственными действиями священников, прислушиваясь к непонятным словам на латыни и шепча заученные ответы. Чувство отрешенности, которое он испытывал почти весь день, вновь нахлынуло, а вид этой волшебной церкви, солнечные блики на немыслимой формы волокнах еще более усилили ощущение, что пребывает он в сказочном сне.

Служба подходила к концу. Епископ Уолеран повернулся, чтобы обратиться к пастве.

— А теперь помолимся о душе графини Риган Хамлей, матери графа Уильяма из Ширинга, почившей в ночь на пятницу.

По церкви прокатился глухой гул, все стали обсуждать последнее событие, а Уильям с ужасом смотрел на епископа. До него наконец дошло, что мать хотела сказать ему перед смертью. Она просила позвать священника — но Уильям не послал за ним. Он молча смотрел, как силы покидали ее, как закрылись ее таза, как остановилось дыхание, и он дал ей умереть неисповедовавшейся. Как мог он так поступить с матерью? С той самой ночи душа ее металась в аду, терзаемая мучениями, о которых она столько раз ему рассказывала, и некому было помолиться за нее и облегчить ее душу. Сердце его, словно свинцом, было переполнено чувством вины, он даже почувствовал, как оно стало биться совсем медленно, и в этот самый момент вдруг осознал, что и его может сейчас настичь смерть. Почему он позволил, чтобы мать мучилась в этом жутком месте, когда душа ее была так же обезображена грехами, как и лицо ее — страшными бородавками, в то время как мечтала она только об одном — мирно упокоиться в раю?