Сердце Пармы - Иванов Алексей Викторович

– Такие дела, князь, – сказал Михаилу Венец. – Великий князь Иван пишет мне, что дозволил вернуться вогуличам Калпаку и Течику с тем, чтобы они пелымскому князю Асыке его волю передали. А воля такова: год срока ему дается, чтобы принять присягу перед московским государем. Время исходит. Князь Иван пишет, чтобы ты собирал войско и шел за Камень – Асыку изловить и в Москву доставить. В общем, князь, готовься в поход. Государева воля, князь.

Михаил взял три дня срока обдумать ответ. Через три дня он сказал Венцу:

– Можешь, дьяк, отписать великому князю: в поход на Пелым пойдем перед будущим Новым годом, в конце февраля. Это чтобы вогулы после разорения до весны дотянули – мы же с крестом пойдем, не по-людоедски. Заодно и рухлядью разживемся; небось, за зиму вогулы порядочно зверя набьют. Привезу Асыку в Москву. Но для всего этого мне надо у вятичей подмогу просить и у татар в Афкуле тоже – ихний шибан Исур давно хотел с Асыкой встретиться.

Ночью князь проснулся от того, что мокрая, ледяная ладонь легла ему на лоб. Он подскочил от страха и в свете лампады увидел, что Тиче – нагая, вся в поту, в беспамятстве, с закрытыми глазами – сидит на его постели.

– Тиче, что с тобой?! – шепотом крикнул князь.

Тиче уронила голову, уткнувшись лбом ему в грудь. Черные волосы засыпали плечи князя.

– Михан, не ходи за Камень... – одним дыханием умоляла Тиче. – Михан, не ходи за Камень... Михан, не дразни вогула...

Князь обнял жену, бережно укладывая ее на медвежье одеяло.

– Прошу тебя, Михан, любимый мой... – шептала Тиче.

– Там погиб мой брат, – сказал князь, зная, что ламия услышит.

– Судьбе не мстят.

– Это не месть... Это совесть, Тиче.

– Ты не виноват в его гибели... А боль пройдет.

– Совесть – это не только когда болит. Это когда делаешь.

– Не ходи за Камень, Михан... Всем, что есть, прошу тебя... Людьми твоими, детьми, своею любовью... Михан, за тобою придет беда... Не ходи за Камень.

Князь долго глядел на жену – родную до каждой жилки, бесценную, навек единственную, до тоски беззащитную перед древней силой, что держала в плену ее гаснущую душу.

– Не пойду, – солгал он.

К осени Тиче стало полегче, и князь отправил ее с детьми в далекую деревню Дий высоко по Колве – к родственникам. Пусть выздоравливает под присмотром родни и не видит, как муж нарушает обещание. Сам же князь начал собирать войско в поход. Дело это оказалось очень хлопотным. Скарба, харча, боевого снаряда на каждого человека вышло по две оленьих упряжки.

От своих ратников Михаил взял полусотню во главе с Бурмотом. Столько же во главе с воеводой Паклиным прислали вятичи и кайгородцы. Охочих черносошных мужиков из Анфаловского городка и Соликамских посадов, польстившихся на княжий харч и возможную поживу, собралось десятков семь. Подумав, князь поставил над ними Калину. Пермяков явилось около сотни, в основном с Колвы: из Чердыни, Покчи, Ныроба, Яскора, Янидора; но были и камские: бондюжане, губпорцы, пянтежские. Им воеводой Михаил назначил князя Зыряна. Наконец, из Афкуля с шибаном Исуром прибыли двадцать уланов.

Странное, разномастное собралось войско. Пермяки были в остроконечных меховых шапках с соболями по ушам, в расшитых бисером и тесьмой малицах, в штанах с пришитыми меховыми унтами, с рогатинами, копьями, луками, мечами. Русские напялили зипуны с перевязями, лисьи треухи, толстые порты, заправленные в подбитые войлоком сапоги, с пиками, бердышами, шестоперами, секирами, клевцами на длинных ратовищах. Татары пришли в многослойных простеганных халатах и меховых шароварах, в малахаях, в зимних ичигах, в руках пики, сабли, луки, у каждого на спине саадак, на поясе – аркан для невольников. Пермяки ехали на оленьих упряжках, аргишем – караваном. Русские и татары отправлялись на конях, заготовив под хабар сани.

В поход тронулись в конце февраля. Войско на версту растянулось по вишерскому льду. Холодок тревоги пробрал князя Михаила, когда с высоты Ветланова камня он оглядывал дружины: к добру ли разбужена такая сила?

До Акчима шли пермской землею, а после начались уже земли вогулов. Первыми шли пермяки, нартами накатывая дорогу – воргу. Князь верхом ехал за ними, покачивался в седле и всматривался, вслушивался в мир вокруг себя. Но мир был тих, и тишину его не заглушал даже шум идущего по реке войска. Высились насмерть промерзшие скалы. По брови заросли снегом леса. У окоема, как дым, беззвучно растворялись в искристом мерцании дальние лазоревые шиханы. Вокруг была только красота – пусть дикая, вечная, безразличная к человеку, но не таившая угрозы. И даже если валом накатывал буран или, как вспугнутая лебединая стая, сквозь войско проносилась вьюга, это все равно не пугало, потому что рядом оставались люди, кони, олени...

Однако ночами – хоть ярко-лунными, когда под косматыми вогульскими созвездиями на берегу пылали костры, хоть метельными, когда раздувало шатер и в опустившейся тьме по небу, по деревьям, по реке неслись снежные колеса, – вдруг мороком обволакивало князя, словно сзади кто-то стоял и ждал; давно стоял, близко. И во тьме князь ясно видел, что забрел он не в зачарованные земли, а прямо в горло Пети-Ура, ледяного вогульского ада. И здесь, крутясь смерчем, шагал по лесам бог ветра Шуа, метлою смахивая все со своего пути. И тряс небосвод, разгоняя волны северного сияния, великий бог Войпель. А откуда-то из-за медвежьей лапы Манараги, над самоедскими мертвыми кряжами, неслось из жерла огромной пещеры стылое дыхание Омоля, в потоке которого плясал и подвывал от радости демон Куль, вновь укравший солнце и спрятавший его в расселине Горы Мертвецов. На Нэпупыгуре, пермяцком Тэлпозизе, в своем гнезде ворочались, хлопали крыльями, разбрасывали белые перья ветры. На волке Рохе по снежным еланям, окутанная тьмою, неслась злая ведьма Таньварпеква, а сестра ее, старуха Сопра, сидя на льду святого озера Турват, грызла черепа жертв, украденные из теснин древнего города покойников – Пуррамонитурра, и треск костей разносился на сотни верст.

Вслед за войском князя под сугробами, подо льдами Вишеры упорно бежали подземные человечки сиртя – Чудь Белоглазая. От стужи в чамьях на курьих ножках гулко лопались деревянные куклы-иттармы, выпуская на волю заключенную в себе птицу-тень лилли хеллехолас, злую душу. За дальними горами протяжно дули в многоствольные дудки-чипсаны великаны капай, и бегал, звеня ледяными колокольцами, по бубну Койпу, что бросили окаменевшие от ужаса Маньпупынеры, крылатый пес смерти Паскуч. На капищах, на гибидеях, скрипя суставами, танцевали почерневшие идолы. Деревянными зубами грызли лед над своей головой людоеды менгквы с болот Янкалма, пытаясь выбраться на волю. Тяжело и печально вздыхал окованный зимою святой дед Ялпынг, и стонала под тяжестью земли, переполненной злом, держащая ее бабушка Минисей.

Войско миновало устье Улса, по которому ушел к Вагильскому туману отряд князя Васьки, и продолжало подниматься вверх по Вишере мимо лесов и утесов к устью Велса. От Калины и Бурмота Михаил узнал, что они идут по древнему караванному пути, заброшенному за несколько веков до битвы при Чулмандоре. Велс горбатился подо льдом замерзшими порогами, вмороженными буреломами. Идти стало труднее.

На полуночи угрюмо поднялся Чувал – печь-гора, в которой пылала яростная душа вогулов. Свернув с Велса на узкий, извилистый Посьмак, войско наконец достигло Хартумского идола – раскорячившегося над снегами деревянного чудища, обозначавшего волок. Через кривое редколесье переволоклись на Тальтию, а по ней покатились вниз, в Югру. Редкие павылы, зарывшиеся в сугробы по берегам Тальтии, Ивделя стояли пустыми, остывшими. На головах идолов-охранителей ветер трепал кожаные мешки.

Когда же под полозьями нарт, под конскими копытами белая лента Ивделя размоталась до конца, войско вышло к первой вогульской твердыне – к Лозьвинску. Город громоздился над снежным обрывом безмолвный и настороженный. Ворота были закрыты. Над частоколом в белом дыму метели торчали шесты с волчьими головами – знаком непримиримости. Лозьвинск собирался драться.

Два дня войско стояло под стенами. Михаил думал.

– Нет, – глядя на сизые от инея частоколы, решил он. – Приступа не будет. Идем дальше.

Кайгородец Паклин перекрестился, Бурмот и Калина промолчали, но Зырян скрипнул зубами, лишенный возможности отомстить за свой разгром, а Исур, выйдя из княжеского шатра, так перепоясал плетью ближайшую ель, что с веток повалился снег.

Негодуя, но покоряясь, войско двинулось вниз по вогульскому Луссуму – Лозьве. Город остался за верстами, за буранами, за лесами. Шли по льду, по снегам, вдоль унылой кривой янги, мимо пустых павылов и крепостиц: Лачи, Лангура, Тамги, Понила, Арии, Верваля, Синдеи, предательского Вагиля, Лики, Учимьи, Таныни, Синтура. В криволесьях и янгах лежали по сторонам замерзшие озера-туманы, идолские кумирни, древние могильники. Однажды хмурыми сумерками до князя донесся радостный крик передовых воинов – это справа из тайги вышел Тагт, Сосьва. Две ледяные дороги – Сосьва и Лозьва – слились, образуя одну: Тавду. Через пять дней войско вышло к Пелыми.