Сердце Пармы - Иванов Алексей Викторович

Взяв с собой Калину, они тайком от всех переплыли Колву и ушли в парму. Там, где с мрачных отрогов Полюдова кряжа стекает чистая Чудова речка, они выследили и завалили медведя. Шкуру расстелили у ручья, поставили на нее столб с воткнутыми мечами, и два князя, взявшись за рукояти, стали вращать его посолонь, произнося подсказываемые Калиной древние слова клятвы. Михаил потребовал, чтобы Боег поклялся не только перед алтарем – кто знает крепость клятвы недавних язычников? – но и по-прадедовски, на столбоверчении и мече у проточной воды, и чтобы пил с золота, и чтобы ел сырое медвежье сердце, которое, пока вертели столб, истекая кровью, еще долго билось в тряпице в ручье.

И только после этого в Чердыни начался большой свадебный пир, который протянулся до самых дождей. А потом Михаил провожал дочь в Кудымкар. На каюке Боега он доплыл до устья Колвы и там сошел на берег. Стоя на обрыве, он долго глядел вслед лодкам, пока те не скрылись за поворотом. Он помнил заплаканные и виноватые, и счастливые, и влюбленные глаза Аннушки, помнил, как цепко держались ее тонкие пальчики за рукав Боеговой кольчуги.

Волки вышли. Вольга зубами стащил рукавицу и натянул лук, на котором уже была прилажена стрела. Матерый вожак уловил движение за высокими, но редкими кольями ограды, отпрыгнул – и повалился со стрелой в шее. Он вскочил заново, нелепо заскакал по сугробам боком в сторону, хрипя, опять упал, задергался и затих. Другие волки его стаи уже скрылись в подлеске, но Вольга знал: они молодые, их голод сильнее их слабого ума, значит, помявшись, они все равно сожрут вожака и отстанут от аргиша.

Аргиш был всего из пяти оленьих упряжек. Впереди ехал Калина, за ним – князь Михаил, потом пустые нарты, нарты со шкурами для чума, а замыкающим был Вольга. Шел аргиш от Чердыни к каким-то неведомым Вольге Цепелским полянам.

Мимо Полюдова камня с маленькой заставой на вершине прошли к Вишере, а дальше от скалы Ветлана путь пролегал через леса, по еланям и маленьким речкам. Ворга была хоть и заметенная новогодней пургой, но торная: на расстоянии дневного перехода стояли огороженные оленьи загоны, а для гуртовщиков при них – маленькие керку и сомъяхи, где и ночевали Калина, князь Матвей и Вольга. В пятый день пути аргиш миновал порог на Тулыме, замерзший сине-зелеными буграми льда, из которых торчали расщепленные стволы деревьев.

Вольгу не особенно интересовало дело, ради которого они тащились по снегам. Ну, княгиня, ну, сумасшедшая, ну, убегает и возвращается – и бес с ней. Вольга думал о себе и о своей судьбе. Там, в Чердыни, среди дружины боль его громко дребезжала в душе, как коровье ботало, чтобы дозвониться до разума и сердца через гам многолюдья. А сейчас вокруг были тишина и немота заснеженной пармы, и боль утихала, потому что в этой тишине не надо было шуметь, чтобы услышали, – и так слышен даже шорох падающих снежинок.

«Какой-то я порченый», – с тоской думал Вольга. Ему казалось, что он бежит по замкнутому кругу: из войска новгородцев – в войско Пестрого, из войска Пестрого – в войско княжича Матвея... Единый раз зажегся перед ним тот огонь – в разбитом городище Искорки, в глазах девчонки-ламии. Зажегся – и исчез во тьме. «Ищи меня теперь, Вольга, до самой смерти».

А прав был все-таки тот пермяк в Искорке, с которым Вольга разговаривал в ночь перед приступом у костра. Самое трудное – это твердо сказать: «Здесь моя родина». Нашлись дело и место, нашлись друзья и далее веселая, бескорыстная подруга, к которой Вольга наведывался, когда отлучался муж-лодейщик. Семь лет всего прошло на новой службе, а он уже – сотник. На Руси до такого только бы к седине дорос. Вольга даже дом решил себе поставить в слободке; приглядывался к девкам, высматривал невесту. Он прочно врос в чердынскую жизнь. Его уважали ратники и посадские, княжич Матвей и князь Михаил. Он уже не путал пермяков с зырянами и вогулов с остяками, как не путал постромки с подпругами; он умел взять медведя, обучить сокола охоте, поставить на ветру чум с его бесчисленными завязками, ремешками и петлями и наладить в нем кожаные полотнища дымохода.

От речки Кутим Вольга начал ощущать, что кто-то идет за ними вслед. Будто парма смотрела в спину. Зверь? Нет, не зверь. Человек? Вогульский бог? Лесное чудище? Жутковато было в неподвижной, огромной зимней чаще, но Вольга не стал говорить Михаилу и Калине о своих подозрениях. Еще посмеются над оробевшим сотником. Однажды вернувшись за нарочно оставленным в керку котелком, Вольга увидел перед домиком широкий полукруг следов от полозьев нарт.

Ворга стала подниматься на пологие склоны отрогов Кваркуша. Парма отступала, обнажая заснеженные спины гор. Возле Кайбыш-Чурка Вольга, Калина и Михаил долго стояли, разглядывая просторы. На востоке горбился сам Кваркуш, казалось, вздыбленный прямо посередке глыбой Вогульского камня. Под ним-то и лежали Цепелские поляны, летом сказочно-разнотравные, а сейчас ровные и мертвые. Чуть в стороне вставал Золотой камень. За левым плечом угрюмо и косо, заросшая идолами, темнела Помяненная гора. Весь окоем словно колыхался волнами дальних хребтов, еле просвечивающих в заметеленном воздухе: на полдень взрытые пашни Малого Кваркуша, Козмера и Кедрового Споя, а на полночь, за громадами Кир-Камня и Пелиных Ушей, за Шудьей-Пендышем и жуткой Пропащей горой, с которой никто никогда не возвращался, – каменные узлы Березовского камня, Чувала и Мартая. А за спиной распростерлась снежная, хмурая парма, утекающая за окоем, и никого в ней не было видно.

Цепелские поляны встречали аргиш скалами-останцами, которые в сумерках, чернея, казались чудовищами. Это были Отцы Цепела. За ними чуть подальше посреди поля располагалось цепелское капище, утыканное идолами и чамьями, обложенное каменной стенкой. Цепелские идолы вросли в горы льда у своих ног огромными усами и бородами – это вогулы выдолбили сердцевины у бревен и просверлили дыры в идолских ноздрях, отчего осенняя вода текла по деревянным лицам и застывала сосулями усов и бород.

Посреди капища, у столбов чамьи горел костер, у которого на нартах сидели четыре вогула. Выпряженные олени лежали под каменной стенкой, за ветром. Сумрак сгущался, словно черные тучи Кваркуша волокли брюхо по вершинам гор. Огонь трепетал, бился, мотался в снежной яме, как зверь в яме ловчей, и озарял треснувшие опорные столбы чамьи, ее днище из плах, темных идолов в блестящих ледяных космах и багровые лица вогулов – двух мужчин и двух женщин.

Вольга вглядывался в них со страхом и удивлением. Только один вогул казался человеком – мужчина лет под пятьдесят; а остальные были будто бы медные, с неподвижными лицами, отчеканенными жестко и красиво, но красиво красотой нечеловеческой, без возраста, словно прожили тысячу лет, и годы, как дожди, стерли случайные черты. Михаил и Калина отстегнули лисьи запоны колпаков, тоже открывая лица. Молча выпрягли оленей, подтащили нарты к огню и сели напротив вогулов.

– Пасия, князья Асыка и Юмшан, – по-русски сказал Калина. – Здравствуйте и вы, Айчейль и Тичерть.

У Михаила точно свело скулы – он зачерпнул снег и утерся.

– Я привез тебе жену, кан, – сказал вогул с длинными сивыми косами и кивнул на одну из женщин, непохожих и одновременно неотличимых друг от друга.

– Здравствуй, Тиче, – хрипло произнес князь.

– Здравствуй, Михан, – ответила женщина, и Вольга не понял – какая из двух.

Все ждали, что же скажет князь дальше, а он молчал.

– Мне не за что благодарить тебя, Асыка, – наконец сказал он.

Вогул не ответил.

Вдруг завозился Калина, выволок из глубины своей меховой яги маленькую медную бляху и перекинул ее на колени Асыке.

– А я возвращаю твой подарок, – пояснил он.

Асыка стащил рукавицу, взял бляшку двумя пальцами, осмотрел, поворачивая, и неожиданно лицо его расколола узкая, как трещина, усмешка.

– Ты умный и опасный враг, мой названный брат Васык Калын. Жаль, что нам не пришлось стать друзьями. Но ведь ты должен знать меня. Я не умру, пока не доделаю своего дела. Я, как и ты, хумляльт.

– Какое же у тебя еще дело? – мрачно удивился Калина.

– Убить кана Михана и сжечь Чердынь.

– Почему ты меня ненавидишь? – устало спросил Михаил. – Ты убил моего отца, сгубил брата, отнял жену. Разве тебе мало?

– При чем тут ненависть? – возразил вогул. – Я тебя уважаю. Мои потомки будут гордиться, что их предок убил русского кана, который вел за собой на Каменные горы Русь. Дорогу для нее топчут ваши пахотники, воины, шаманы, но ведешь их ты. Ты видел Сорни-Най, и она притягивает тебя к себе. Я должен тебя остановить, ведь я – хранитель Золотой Девы.

– Ты не успеешь, – уверенно сказал Калина.

– Посмотрим. Время покажет. А теперь уходите.

И они ушли с капища на Цепелских полянах, увозя на пустых нартах возвращенную княгиню.

На ночевках в керку гуртовщиков Вольга начал присматриваться к княгине. Как только в первый раз она сняла меховой колпак и на плечи бесстыдно посыпались тяжелые, смоляные, ничем не скрепленные кудри, Вольга вздрогнул, вспомнив ту чернокудрую девчонку-ламию на Искорской горе. Но та девчонка была сама жизнь, а княгиня казалась замороженной. Она глядела всепонимающими, но равнодушными и пустыми глазами, темными, как проруби. Она стелила шкуры, зажигала жировую лампаду, рубила застывшее мясо большим бронзовым вогульским ножом, но жили только руки, лицо скрывала тень неразобранных волос.