Сердце Пармы - Иванов Алексей Викторович

Он шел по отмелям, по прибрежным лугам, и слышал только птичий щебет. Ни души не было вокруг, словно бы и не было вообще ничего: ни Уроса, ни русского войска. Деревья гнулись и шумели в порывах теплого ветра. Огни бежали по синеве Камы. Тихие желтые отмели застенчиво мерцали, когда над ними проплывала рябь. Плеск шагов Мичкина спугивал с мелководья мальков.

Урос открылся как-то весь сразу. Дома, видно, сшибали плотами: косо торчали наклонившиеся на одну сторону сваи, а бревенчатые срубы без крыш боком лежали в воде. Одних домов вообще не хватало, у других, где жители пробовали защищаться, вокруг окон и дверей торчали стрелы. В неподвижной воде висели рваные сети, полосы бересты с кровель, угли очагов, деревянные миски, поленья, вязанки хвороста, запасные весла, обрывки одежды, перевернутые лодки, щепки, перья. Мичкин медленно шагал по краю пойменного луга, и в безоблачный жаркий день ему было до лязга зубов холодно.

Его дома не было – дом уплыл.

На берегу он увидел низкую, бесформенную кучу сырой земли, на которой лежал рыбацкий пыж. Рядом сидел на траве Бичуг и тупо счищал сучком глину с деревянной лопаты. Мичкин остановился. У Бичуга было серое лицо; глаза провалились в глазницы, ушли под брови. Запекшаяся рана буровила щеку, надвое разорвав ухо; выше колена левая нога была обмотана бурой от крови тряпкой.

– Всех нашел, кроме отца, – сипло сказал Бичуг и дико посмотрел на земляную кучу. – Н-наверное, н-на куски... – заикаясь, добавил он.

Мичкин молча стащил с могилы пыж и спустил его на воду, выловил плавающее в осоке весло.

– Садись, – велел он Бичугу. – Поплыли в Модгорт.

Они медленно проплыли по Уросу, разглядывая дно. Дно было усыпано домашним скарбом. Тускло отблескивали медные котлы. Люди лежали под водой, словно спали на лугу: старик Хурхог, тетка Нанэ, Пэнсин-косорукий, бабка Пуртым, силач Кэр-Удом, охотник Сана... В одном месте Мичкин увидел отсеченную руку ребенка, в другом – женскую голову, в светлых, развевающихся волосах которой играла рыбная мелочь.

На закате пыж догнал дом Мичкина. Хорошо просмоленный новый сруб не затонул потому, что, перекосившись, поднял проемы входов над водой. Сейчас дом торчал в воложке, запутавшись в плавнях. Странно было видеть его посреди протоки. Мичкин причалил к порогу – причалил на закате к тому порогу, от которого отплыл на рассвете. Хватаясь за стены, князь полез внутрь.

Бичуг ждал его недолго. Но Мичкин вернулся таким, словно провел в доме сорок лет. Он молча опустился на скамейку, оттолкнул пыж веслом и повел на стрежень. Глаза, скулы, подбородок князя были каменно-неподвижны, но кожа на лбу мелко дрожала, словно от страшного напряжения. Бичуг ничего не спросил, да он и не думал о Мичкине, вспоминая кучу сырой земли на берегу возле Беличьих Гнезд.

Ночью пыж проплыл мимо русского стана. Сотни костров на версту протянулись по круче вдоль опушки леса. Дозорные русов не заметили маленькую берестяную лодку, прокравшуюся у другого берега в тени еловых частоколов.

Получив от Ивана Васильевича грамоту с приказом собираться в поход на Пермь, устюжский воевода Гаврила Нелидов даже обрадовался. Давно уж пора ему было поразмяться, разогнать в жилах застоявшуюся кровь. Пермяки народ мирный, не в пример вогулам и другим югоричам. Сечи не жди, за шкуру не трясись. Так, для страху побряцает дружина мечами о щиты и уйдет. А зачем надо пугать пермяков, Нелидов не думал. Не его дело.

Из Устюга с первыми ледоходами полки поплыли на Вычегду. Там по речке Черной поднялись до истока и перетащились на Весляну. На Весляне сбили новые плоты, наладили большие расшивы и насады и потекли до Камы и дальше по ней – вниз.

Князь Пестрый почти весь путь лежал в шатре. Он застудил плечо, пробитое новгородской стрелой, и его трясла лихоманка. Войском командовал боярин из Устюга Федор Давыдов Вострово. Конечно, по чину полагалось командовать тысячникам или воеводе Гавриле Нелидову, но уж больно родовит, нахрапист, самоуверен был Вострово, больно уж хотелось ему властью потешиться. Поэтому Нелидов молча уступил. Дойдет до дела – вот тогда он и подвинет боярина.

Но зря он укрылся в тени. Когда перед Беличьими Гнездами к войску приплыли два пермяка, Вострово и не посоветовался ни с кем. Велел проткнуть обоих одним копьем и на плотике отправить обратно: пусть те, кто их послал, знают, чего ждать. А утром, едва полки тронулись в путь, налетели на лодках пермяцкие воины. И была-то их всего горстка, но суматоху устроили большую.

Услышав рев и вопли, вышел из шатра Пестрый – как раз когда камский князец прорвался к его плоту. Войско везло в Пермь ратную новинку – две свейские пушечки и шесть пищалей. Залп – и нету пермского князя. Но ратники были взбудоражены нападением пермичей, разъярились от смерти товарищей. За поворотом реки тяжелые плоты погреблись через стрежень к пермскому городищу на ножках. Пестрый стоял у шатра и смотрел, как плоты сшибали и крушили домишки, как рубили ребятишек и стариков, как затаскивали на плоты и насиловали беловолосых баб. Вот тогда-то воеводе Нелидову и стало жутковато.

– Князь, прекрати, вели трубить отбой рожечникам, – попросил Нелидов.

– Не к часу, воевода, ты за свое дело браться решил, – ответил Пестрый и ушел в шатер.

Вечером, когда встали на ночлег, Нелидов видел, как огромный, толстый боярин вышагивает к княжескому шатру. «Хвалиться идет, ирод жирнозадый», – зло подумал воевода.

Но боярину похвалиться не удалось.

– С тобой, боярин, дерьмо жрать хорошо, – тихо сказал Пестрый. – Потому что ты поперед лезешь. Не в том забота, нужное ль ты дело сделал, а в том, что за меня решил. И коли такое повторится, сидеть тебе, как ретивому псу, на цепи. И на Рюриковичей твоих не посмотрю.

Вострово побагровел, запыхтел от бешенства, но Пестрый отодвинул его взглядом и ушел. Даже воевода, стоявший в стороне, почувствовал на своем горле железные пальцы князя.

А через несколько дней к войску из леса вышел румяный, добренький старичок. Оказалось – епископ Пермский. По мнению Нелидова, епископ должен был в палатах сидеть, а не шляться по болотам босиком. Когда ж в княжьем шатре Иона рассказал, как он в Чердыни острог запалил, как на болоте татей в скудельнице живьем закопал, Нелидову и вовсе не по себе стало.

Почуял он, что непростое это дело – поход на Пермь. Ведет их всех какая-то высшая сила, для которой, кроме конечной цели, ничего больше нет: ни своих, ни чужих, ни добра, ни зла. Но воеводе все эти дела были не по душе. Пусть он и грешен, и скуден умом, только не по-людски здесь все творится, а потому противно естеству его человеческому, противно простому разуму. Была бы воля – бросил бы все и ушел домой.

Старикашка-епископ как прилип к князю. Пестрый каменел скулами, когда чувствовал за спиной присутствие Ионы. Но спорить с владыкой не хотел. Трудно спорить с попом, который, не согласившись, сжигает крепости.

Бондюг – небольшое сельцо в излучине Камы между вертлявым притоком и могучей березовой рощей. Из Бондюга гужевой путь вел в Чердынь. Плыть до нее по Каме и дальше вверх по Вишере и Колве было неразумно. В Бондюге войско окончательно сошло на берег.

В алом княжеском шатре Пестрый созвал совет: Нелидова, Вострово и тысячников – белозерца Ратманова, вологжанина Хворостину, вычегодца Поземку. Иона тоже торкнулся в шатер, но его остановил рында и крикнул князя. Пестрый вышел.

– Прости, владыка, – сказал он, насмешливо щуря глаз. – Богу – богово, а кесарю...

Иона остался ни с чем.

В шатре Пестрый расстелил на пушечных козлах выбеленную холстину с картой Перми Великой. Оглядев собравшихся, он спокойно сказал:

– Мне великий князь работу поручил, мне и решать. Вашего совета мне не требуется. Иван Васильевич повелел мне весть о победе в Москву к Петрову дню прислать. Значит, времени у нас недели три. Я с вологжанами, белозерцами и вычегодцами пойду на Чердынский стан от Бондюга пешим строем. За мной – Чердынь, Покча, Искор, самое гнездо пермской вольницы. Устюжан – воеводу и боярина – отправляю в Соликамский стан. Там русских селений достаточно, да и пермяки смирные. Им взять Пянтег, Керчу, Пыскор, а обратно идти по Каме и Вишере в Колву. Встречу назначаю на солнцеворот в Покче.

– А чего ж, князь, хоть на Обве-то татар пощипать не дашь? – сипло, с одышкой спросил Вострово.

– Далеко. Вернуться не успеете.

– Так мы, кого надо будет, сможем и поторопить, – сказал Вострово.

Они глядели друг на друга в упор – боярин и князь. Невысокий, сухонький князь походил на секиру: большущая голова, плоская с боков, с выступающим затылком, длинное и узкое лицо – в пятнах, за что и прозвали Пестрым. Бледные глаза под тяжело набрякшими веками казались усталыми, но воевода знал, какая сила в них таится. Знал это и боярин, но смотрел с вызовом, чуть сощурясь. Одет боярин был, несмотря на майское тепло, в длиннополую шубу. Огромному, грузному телу под стать и лицо с тяжелыми, жирными, грубыми складками, обросшее нечесаной бородищей. Нелидов понял, как боярин люто ненавидит князя – заморыша, худородного нахала, московского прихвостня. Но воеводе неприятны были раздоры и страсти вокруг бранной славы и московских милостей. Домой бы, в свои хоромы, к бабе и детям, к гусям, к наливке, к былому покою.