Падение титана, или Октябрьский конь - Маккалоу Колин

Серапейон в Ракотисе пострадал мало благодаря своей удаленности от Царской улицы. Однако в главном храме недоставало трех массивных балок, и крыша прогнулась.

— А сам Серапис великолепен, — сказал Цезарь, с трудом обходя горы мусора и обломков.

Серапис сидел на золотом троне, усыпанном самоцветами. Похожий на Зевса, с окладистой бородой, с длинными волосами и с трехглавым псом Цербером, жмущимся к его ногам. Голова слегка склонилась под тяжестью огромной короны в форме корзины.

— Очень хорошая статуя, — повторил Цезарь, внимательно разглядывая изваяние. — Конечно, не Фидий, не Пракситель и не Мирон, но очень хорошая. Кто ее делал?

— Бриаксис, — сухо сказала Клеопатра, поджав губы.

Она глядела на храм, вспоминая, какое это было прекрасное здание: удивительно пропорциональное, просторное, с ярко раскрашенными и позолоченными ионическими колоннами, оно стояло на высоком подиуме со ступенями, ведущими к главным дверям. Метопы и фронтон — подлинные шедевры архитектуры. А выжил только Серапис.

«Похоже, Цезарь видел так много разграбленных городов, так много пепелищ, так много свежих развалин, что очерствел сердцем. Картина разрушений не производила на него ни малейшего впечатления, хотя виноваты в них по большей части именно он и его солдаты. Мои люди ограничились бы простыми домами, лачугами и трущобами, которые мало что значат».

— Ладно, — сказала она, когда Цезарь и его ликторы провожали ее обратно в целехонький Царский квартал. — Я соберу все золото и серебро. Все, что смогу отыскать, лишь бы восстановить храмы, гимнасий, агору, суд и остальные общественные строения.

Цезарь резко дернул повод осла. Животное остановилось, удивленно хлопая длинными ресницами.

— Это очень похвально, — строго сказал римлянин, — но не следует начинать с украшательства. Первое, на что ты потратишь деньги, — это еда для тех, кто остался без средств и без крова. Второе, что надо сделать, — это разобрать все руины. Третье — построить новые дома для простых людей, включая бедных. Только когда народ Александрии будет устроен, можно потратиться и на все остальное.

Она открыла рот, чтобы накричать на него, излить свой гнев, но встретилась с его взглядом. О Пта-создатель! Он действительно бог, могущественный и ужасный!

— К твоему сведению, — продолжал он, — большая часть убитых в этой войне — македонцы и македонские греки. Вероятно, их тысяч сто. Так что у тебя остаются еще почти три миллиона людей, бездомных и безработных. Кто их поддержит? Я хочу, чтобы ты поняла: у тебя есть редкий шанс снискать любовь основной массы александрийцев. Рим не подвергался разрушению с тех пор, как стал заботиться о простых людях. Вы, Птолемеи, и вся ваша македонская бюрократия управляли страной, намного большей, чем Рим, как вам вздумается, без оглядки на бедноту и на ее насущные нужды. Это должно измениться, иначе толпа вернется сюда. И гораздо более разъяренная, чем когда-либо.

— Ты утверждаешь, — заговорила она, уязвленная и смущенная, — что мы, находящиеся на вершине власти, не показали себя хорошими правителями. Ты заявляешь, что мы равнодушны к низшим, что мы никогда не наполняем их желудки за наш счет и не даем гражданства большинству горожан. Пусть это так. Но Рим тоже не идеален. Ибо Рим — это империя, он может обеспечить процветание своей черни, эксплуатируя провинции. У Египта их нет. А те, что были, отобрал у него тот же Рим. Что же касается тебя, Цезарь, то твой путь был кровавым. У тебя нет морального права судить Египет и нас.

Рука дернула повод, и осел тронулся в путь.

— В свое время, — бесстрастно сказал Цезарь, — я оставил без крова полмиллиона людей. Четыреста тысяч женщин с детьми умерли, обвиняя меня в своей смерти. Я убил в битвах более миллиона врагов, я отрубал руки пленным. И около миллиона мужчин, женщин, детей продал в рабство. Но все это я делал потом. А сначала заключал договора, пытался мирно преодолеть разногласия и со своей стороны неукоснительно соблюдал условия сделок. И даже сея впоследствии смерть и разруху, я твердо знал, что мои действия послужат на пользу будущим поколениям. Перед этим ничто и тот урон, что я нанес, и те жизни, которые я отнял.

Его голос не возвысился, но стал сильнее.

— Ты думаешь, Клеопатра, я не понимаю, во что встанут этому городу опустошения, причиненные мной? Ты думаешь, это меня не огорчает? Ты думаешь, я не оглядываюсь на все это и не заглядываю вперед, а живу, как живется? Без скорби? Без боли? Без сожалений? Тогда ты ошибаешься. Воспоминания о жестокости — плохое утешение в старости, но мне было сказано, что я до старости не доживу. И я повторяю, фараон, правь своими подданными с любовью и никогда не забывай, что только случай позволяет тебе отличаться от любой из тех женщин, что роются сейчас в обломках среди развалин. Лишь по удачному стечению обстоятельств ты родилась в царской семье, а могло быть иначе. Ты считаешь, что это Амун-Ра дал тебе жизнь. А я знаю, что это прихоть судьбы.