Моонзунд - Пикуль Валентин

Галстук наконец завязан. Золоченые ножны кортика бились у лампаса штанов, нежно и тонко названивая, о любовном свидании. Лайка перчаток ласкала взор, сминаясь в ладони, как бархат. Боже, какое это счастье для мужчины, когда он спешит к жене каждый раз – как к любовнице, пылкой и ожидающей его…

– Не понимаю вас, Ольгерт Брунович, – сказал Кедров, берясь за фуражку. – Я же не баталер. И не стану открывать для них консервы из зайчатины. Когда мне в ресторане подают антрекот не по вкусу, я не ем его, но… я не делаю из этого трагедии!

Фитингоф настырно уговаривал каперанга остаться сегодня на корабле, а за дверями салона лаял дог, дожидаясь хозяина.

– Каша-то… ячневая! – говорил барон. – «Шестьсот шесть», от нее и в будни носы воротят… Это, простите, не антрекот! А наш «Гангут», покорнейше извините, это вам не ресторан!

Кедров взглянул на часы – жена уже изнылась в ожидании.

– Ах, ну что мне до этого? Каша ячневая, каша манная, каша рисовая… так можно без конца. Итак, барон, до завтра.

– Постойте, – плачуще позвал его старший офицер. – Вы хоть посоветуйте мне, что делать, если каша у нас заварится?

– Выбросьте ее за борт!

Под парусиновой пелериной капота катер с Кедровым помчался к городской пристани. Фитингоф огорченно вздохнул, а со стороны камбуза уже доносились возбужденные выкрики:

– Пущай «шестьсот шесть» сам Фитингоф трескает. Где он, сука немецкая? Я ему сейчас весь бачок на лысину выверну.

* * *

В жилой палубе гальванных специалистов стучали ложки голодных матросов. Осталось как-нибудь отволынить вечернюю молитву, разобрать койки с сеток и спать, спать… Полухин спросил:

– Кто у нас бачкует сегодня? Чего не идет?

– Ваганов бачковым. Там какая-то заваруха у камбуза…

С подволока кубрика спущены столы, и теперь они качаются на цепях, звеня мисками. В ожидании макарон гальванеры щиплют хлебушко, окуная его в казенные плошки, где – по традиции флота – томится нарезанный лук в растворе соли. Все молчат. В руках дрожня. Если что скажут – резко, отрывисто, будто бранятся.

– Какого хрена бачковой не идет? Сдох, что ли?

– Небось, гад, по дороге подливу с макарон слизывает…

Бачковой Ваганов вернулся от камбуза подавленный и с грохотом швырнул на стол медный бачок – пустой!

– Все не брали, и я не стал брать. Сегодня снова «шестьсот шесть», а макарон нету… Говорят – кончились.

А за столом гальванеров сидело немало большевиков.

– Сожрем и «шестьсот шесть», – отвечали. – Макароны эти – кошкам под хвост. Нельзя, чтобы макароны работу нашу губили.

Семенчук, угрюмый, быком вздыбнулся над столом.

– Это… вы! – сказал. – Вы понимаете. А команда того знать не желает. Из-за такого дерьма карусель-то уже крутится…

– Даешь макароны! – доносилось через люк. – Бей немцев!

– Слышите? – навострился Полухин. – Эти лозунги от желудка, а не от разума. Это от морды битой, а не от грамотности шибкой.

Трапы долго гремели под матросскими бутсами. Кубрик опустел, и долго в безлюдье, словно доска деревенских качелей, мотался на цепях железный стол, свергая на палубу миски, хлеб и соль с луком. В самый последний момент большевики договаривались:

– Влезать нам в эту кашу? Или… посторониться?

– Влезай, братва! – решился Полухин. – Но старайся, чтобы команда только от ужина отказалась. А дальше – удерживай…

Возле камбуза – толпа; здесь и Фитингоф – с увещеваниями:

– Я согласен, что масла можно добавить. Я согласен…

Но замаслить бунт не удалось. Из боевой организации команды, живущей, как в тисках, по регламентам вахт и приказов, вдруг выросла стихия, никому не подвластная.

* * *

* * *

Из коридора кают-компании телефонный шнур ползет на корму линкора, там он прыгает на бочку, которая качается на волнах заякоренная, от этой бочки провод бежит по дну залива – прямо в город, и тишину гельсингфорсской квартиры взрывает звонок: