Сердце Пармы - Иванов Алексей Викторович

– А о чем же еще? – смело усмехнулся Кудым-Боег. – Чего еще у нас отнять хочешь?

– Вы знаете, что я в Москве побывал... Вашей милостью туда попал. Вышли бы вы в поле с московитом биться, как Коча, так и не было бы у нас сегодняшнего разговора. Но сделанного не воротишь... О многом мне пришлось в том пути подумать. Многое и увидел... Я прошу вас, хотя бы на сегодня забудьте свои обиды на Москву. Хакан Московский Иван хочет, чтобы все народы этих земель слились воедино, чтобы вся земля стала Русью, а все народы стали русскими... И думаю я, что надо нам этой дорогой добром идти.

– Зачем?

Это был самый трудный вопрос. Им, пермякам, зачем это?

– Вместе, едины, мы будем великим народом. Никакой враг нам не будет страшен.

– А мы до сих пор и так сами справлялись со всеми врагами, – напрямик сказал Кудым-Боег.

– А Москва?

Пермяки пораженно переглянулись.

– Я был в Москве и вот что понял: либо с ней, либо против нее. Поверьте мне: таких войск, как у Пестрого, Москва может послать сотню. Нам надо с Москвой родниться, чтобы вновь не пришли ее полки.

– Чего же, кроме ясака, для этого требуется?

– Крещение.

Колог презрительно свистнул.

– И все? Что ж, покрестимся. Креститься не трудно. Я знаю.

– Нет, Колог. Креститься трудно. Нужно креститься по-настоящему. Нужно оставить родительских богов. Это обидно, и горько, и страшно. Нужно поверить в Христа, понять его и жить по его законам. Нужно блюсти их, даже если видишь рядом обман и неправду. Даже если другим ложь будет выгодна, а тебе твоя вера убыточна. Даже если над тобой будут смеяться или начнут тебя презирать. Далеко не все русские могут это. Но вы должны суметь, потому что будете первыми.

– Но зачем? – упорствовал Боег. – Мы можем поставить нового идола – или что там у вас? Божий дом, христову чамью... Можем приносить Христу жертвы, сколько требуется, но не уважать его. Я многих наших богов не уважаю, но боюсь их или просто привык их кормить, как отец и дед. Зачем нам любить нового бога по-настоящему? Зачем гнать старых богов?

– Христос идолов не терпит. А любить его... Я мог бы объяснить, чему он учил, но вам не понять его замысла... Вы можете его только почитать, но почитать искренне. Пермь и Москва стали единой землей, а пермяки и московиты станут единым народом. Нам этого не увидеть, но это увидят наши дети. Они войдут в большой русский народ как равные, и нам должно быть стыдно, если они войдут с ложью. Ведь вы не пускаете на совет рода воров. Мы – еще пермяки, но дети наши будут называть себя русскими. Им станет горько, если они будут знать, что в их русские жилы отцы вместо крови плеснули тухлую воду. Вы должны принять Христа ради будущего, чтобы пермяки в русском народе сохранились навеки, а не были истреблены московитами. Ради нашего спасения, понимаете?

Пермяки молчали, раздумывая.

– Ты говоришь об очень сложных вещах, – наконец сказал за всех Кейга. – Дай нам время подумать.

Они думали два дня. Михаил ждал. И на душе у него было погано. Все, что он говорил, было правдой – но правдой слишком большой для человека. Эти пермяки, конечно, не станут русскими, и дети их не станут, и, наверное, даже правнуки еще не станут. Но кто-то потом все же станет... И придется заплатить очень, очень дорого. Они потеряют своих князей, своих богов, свои имена, сказки, может быть, и свою память, свой язык... Но они сохранят нечто большее – свою землю в веках, которую не вытопчут конницы враждующих дружин, и свою кровь в поколениях, которая не прольется впустую на берега студеных рек.

А что делать? Все поглощается всем: вода размывает землю, и земля впитывает воду, горы останавливают тучи, и ветер истирает камни в песок. Таков порядок вещей во вселенной.

Пермяки и Михаил вновь встретились в гриднице Покчинского острога.

– Нам не понравилось то будущее, которое ты нам обещаешь, – рассудительно сказали они. – Но, похоже, что другим оно быть не может. Мы покоряемся будущему. Скажи, что мы должны делать?

Михаил объяснил.

Пермяки разъехались по своим городищам, по своим увтырам. Михаил знал, что они честно выполнят порученное. И вскоре им вслед он разослал монастырские артели плотников, чтобы возводить новые храмы, а Дионисий уже готовил попов.

Узнав про обещание пермяков креститься и держать храмы, Филофей и обрадовался, и удивился. С хитрым прищуром он посмотрел князю в глаза.

– А ведь тебе, пожалуй, удастся то, что не удалось Стефану, Питириму, Ионе...

Михаил только махнул рукой. Он не хотел славы крестителя, он не святой Владимир. Переступив свою совесть, он не жалел пермяков, но все же тяжесть оставалась на душе, ведь его крещение – пока полуправда, потому что за ним идет правда: московитская кабала. О правде пермяки еще пока не ведали.

– Что ж, сочтем, что ты лишь скромно завершил почти вековой труд великих своих предтеч, – по-своему понял Михаила Филофей.

Лето накалялось, как железо в горне. Оставив монахам Аннушку, Михаил покинул монастырь. Вдвоем с Калиной они взялись обустраивать обгоревший острожный холм и башни. Сначала – Княжью. Настелили полы, потолок, соорудили дощатые сени, проконопатили мхом пазы между венцов, заново сложили чувал, сколотили лавки и стол – и башня стала пригодной для жилья.

Затем принялись разгребать пепелище. Крючьями и баграми стащили годные бревна к башне, накатили на слеги, чтобы не гнили от земли. Негодные, обугленные бревна распилили, раскололи на дрова, выложили поленницы. Головни спихнули со склона в овраг. Копать валы, чтобы выкопать черные пни частокола и ряжей под башни, не успели – лето, оказывается, уже проскользнуло мимо, как девичья лента по речному перекату. Первые заморозки звякнули над крыльцом.

На первый снег из пармы, из Урола и Пыскора, вернулись монастырские артели. В монастырской трапезной князь читал грамоты от ушедших попов, слушал рассказы мастеровых.

Глядя на огонек лучины, он словно воочию видел, как на еланях, расклинив собою чащу и городище, встают новые храмы – из сырых, вековых еловых бревен, на высоких подклетах, с узкими бойницами и огромными, страшными крестами на маленьких главках: словно кулак сжимает меч. Храмы, как разбойничьи вертепы, были обнесены тыном. Это были даже не храмы – крепости. Здесь два попа могли надежно спрятать рухлядь за тяжелыми засовами и переждать осаду. На божью помощь и людскую любовь попы не рассчитывали. И на мирную кончину свою тоже. И в этих угрюмых храмах пермские князья и пермские роды принимали таинство крещения – мрачное, как камлание.

– Что ж, самые светлые ключи тоже бьют из-под диких камней, – подумав, сказал Дионисий.

Княжича Михаил поставил воеводой над дружиной. Дружбы с Матвеем у Михаила все равно не получилось. Но теперь их связала прочная упряжка общего дела. Зимой нужно было заняться обороной. Два года вогулы не ходили на Пермь Великую в набеги, не трогали Акчима и Дия.

Михаил решил окружить свое княжество заставами со сменным караулом. Поначалу с первой сотней Никиты Бархата он пошел вверх по Колве. С ним была и Аннушка – с кем же ее оставить? На вершине Искорской горы, в разбитой пермской крепости, Михаил заложил первую заставу; для второй Матвей присмотрел давно брошенное городище Пымпал. По пояс в снегах, худо-бедно изладили землянки, поставили заплоты, облили водой валы и подступы. Доводить заставу станут уже летние караулы.

Двумя другими заставами Михаил задумал перегородить вогулам Вишеру. Полюдов камень сам напрашивался под дозор. Михаил вновь поднялся на его вершину, вскарабкался на заиндевевшие валуны – глядел на бескрайнюю заснеженную парму, такую холодную и нелюдимую, но так горячо любимую Полюдом... Ратники показывали друг другу огромный след человеческой ноги на камне и рассказывали, что это ступил сам богатырь Полюд. Когда-то, давным-давно, богатырь Полюд показывал этот след княжичу Мише и говорил, что это ступил бог ветра Шуа. А Полюдова меча Михаил уже не увидел – меч соржавел в прах. Даже камня, им рассеченного, не найти.

Под вторую вишерскую заставу князь присмотрел поляну неподалеку от Редикора. Надежда на пермяков неважная – пусть застава стоит рядом с городищем. На этой заставе Михаил поселил ратника Кондрата Петрова с товарищами, которые давно просили волю от службы. Пусть эта застава будет слободой.

Последней заставой, пятой, Михаил закрыл Каму. Застава расположилась у Пянтега, на Анфаловом городище, где сиротливо торчала над крутояром засыпанная снегами одинокая башня.

И потихоньку закрутились колеса княжьей жизни, с шорохом завращались жернова забот, из-под которых посыпался песок проходящего времени.

Третьим летом – так Михаил начал отсчитывать года после похода московитов – на свой кошт князь сбил артели из нищих пришельцев и прочего люда и отправил в парму рубить лес и возить его в Чердынь.

Зиму Михаил коротал в башне, ездил по заставам, надолго задерживался в городищах, расспрашивая о слухах и настроениях пермяков; самые холода просидел в Соликамске, заново знакомясь со старшинами и богатыми солеварами. В долгих разъездах по снежным воргам Михаил не уставал дивиться – как все же велика его земля и как малолюдна, словно после потопа.