Последний заезд - Баббс Кен

— Слазь, черт возьми, Джордж Флетчер.

— Нет, спасибо, дядя Чашка, я, пожалуй, потеку домой. Дам овса этим савраскам и сам вздремну. — Он посмотрел вслед ребятам, — С вами, шумными индейцами, только нервничаешь.

Признаюсь, я сам уже немного нервничал. Джордж наклонился в седле и подобрал поводья Стоунуолла.

— За коня не беспокойся, — заверил он меня, — Обихожу его, как своего первенца. Овес и люцерна.

— И чуть-чуть соли? — спросил я. — Буду признателен. Кажется, всем нам не мешает вздремнуть.

— Забудь свои тревоги, а я постараюсь, чтобы и конь твой забыл. Эй, Покателло Джек! На твоем месте я бы сегодня радовался, что ты пока впереди. Больше такого случая не будет.

Сандаун, ни слова не говоря, провел коня в ворота. Я пожелал Джорджу спокойной ночи и пошел догонять индейца.

Шум вокруг вигвамов как будто ослаб при нашем приближении. Стук барабанов, крики играющих в палочки, даже собачий лай стали тише. Перед тем как войти в поселок, Сандаун остановился.

— Пожалуй, сходим сперва к реке, — сказал он, — Лошадей напоим, помоемся.

Детей под водопадом не было. Приближалось время ужина. Я помог Сандауну расседлать его пегого и проверить копыта. Он расчесал коню гриву, потом расплел свои косы и тоже расчесал волосы, глядясь в воду. Ему явно не хотелось смотреть в сторону вигвамов. Над этим еще вчера подтрунивал Джордж. Меня разбирало любопытство, но я не спрашивал. За темными дубами взошла луна, и озерцо стало пятнистым, как лошадь в яблоках. Индеец расчесывался, его неподвижное лицо смягчилось. Стало тихо кругом, и Сандаун заговорил. Он говорил, наверное, час — о своей родне, о своем прошлом, о молодости… но больше всего о своей давней дружбе с Джорджем Флетчером.

Они стали друзьями-соперниками с самой первой их встречи во время крещения, на этом самом берегу, почти сорок лет назад. Затевалось оно для того, чтобы очистить души малолетних краснокожих нехристей, но пендлтонская церковь отправила туда заодно и черного мальчика. Он был подкидыш, сын горничной из гостиницы. В один прекрасный день — это было воскресенье — из товарного вагона вылезла женщина и пошла искать работу. Когда завязки на переднике перестали сходиться, горничная объявила, что она замужем. Муж скоро приедет из Денвера. Когда ребенок родился, она вышла из больницы, и больше ее не видели. Может быть, уехала в том же товарном вагоне, предположил Сандаун. И денверский папа не объявился. К концу недели больница сдала младенца городу, а город перепоручил его церкви.

Ребенок переходил от одного доброго самаритянина к другому. Пришла пора отдавать его в школу, а он был дик, как архар, грязен, как свинья, и не крещен. Отцы церкви сочли невозможным погрузить его, наряду с другими агнцами, в бочку из-под огурцов, служившую купелью, но ясно было, что малец нуждается в стирке, и физической, и духовной. Поэтому его отправили на реку с индейскими детьми. Индейцы тоже отнеслись к нему недоверчиво. Сестра Сандауна, Мария Красивый Иисус, потребовала, чтобы духовное омовение этого странного темного существа отложили — пусть сперва окрестят остальных.

— Мария Красивый Иисус решила, что он вроде тех китайчат, которые жгут уголь для кухонь. Сказала, что он испачкает воду. Джордж оскорбился и залепил в нее комом грязи. Я стукнул его бесплатной Библией. Мы дрались до вечера. Отцы церкви позволили нам драться и делали ставки.

— Кто победил?

— Никто. Стемнело, ничего не видать, и отцы церкви вернулись в город. Джордж пошел со мной в резервацию.

— После того, как полдня дрались?

— Да больше катались по земле и щипались, чтобы другой сказал «сдаюсь». Но ни он, ни я не сказали. Когда пришли в поселок, Мария Красивый Иисус впустила Джорджа, дала большую лепешку, жаренную в масле, и помолилась за его душу. Он прожил у нас много лет, с перерывами. Лепешки ему понравились. Джордж съест все. что бесплатно.

Позади нас зашелестели ивы — теперь мы были не одни. Нагрянула ватага индейских мальчишек — послушать своего знаменитого родича. Один ободранный паренек стоял особняком и разглядывал богатое седло Сандауна. Сандаун продолжал рассказывать, как будто ребят здесь не было.

— Мы старались растить Джорджа как настоящего нез-персэ. Но без толку. Охотиться не умел, рыбу ловить не умел. Даже в палочки играть не научился. Когда вырос, его отлучили от лепешек, и он на подножном корму добрался до Пендлтона. — Сандаун убрал скребницу в расшитую бисером сумку, — Из него все равно бы не получился хороший индеец. Слишком много разговаривает. Эй! Малый!

Мальчик у седла вздрогнул. Он водил пальцем по серебряному украшению на седле. Он с вызовом посмотрел на Сандауна. Сандаун посмотрел ему в глаза, запустил руку в свою сумку и кинул мальчику серебряный доллар.

— Отнеси седло к моему вигваму. Завтра, может, разрешу тебе его начистить.

Он повесил сумку на плечо и повел коня прочь. Мальчик пошел за ним, спотыкаясь под тяжестью седла. Сандаун не обращал на него внимания. Он поднял нос и принюхался.

— Слышу, варят индейский чай. Попьем.

Гам в поселке стал еще громче. В вигваме Сандауна плакали маленькие дети, но не горько. Им просто хотелось поучаствовать в общем гвалте. Сандаун стреножил коня на траве за вигвамом и дал охапку кукурузных стеблей. Потом показал на колоду. Мальчишка надел на нее седло и присел на корточки рядом. Перед входом в вигвам в костре стояла сорокалитровая молочная фляга; из нее шел пар. Сандаун наклонился и понюхал варево. Видимо, удовлетворенный ароматом, он взял из корзины тыквенный черпак и попробовал. Лицо у него сморщилось, как урюк.

Такого сильного движения на лице, как от этого напитка, я у Сандауна еще не видел. Горло у меня перехватило от одного только его вида. Можно было ожидать, что дегустатор немедленно положит крышку на место, но Сандаун вынул из сумки металлическую флягу и попросил меня подержать, а сам стал аккуратно наливать в нее черпаком жидкость с резким запахом. У меня на глазах фляга окрасилась в ядовито-зеленый цвет. Полог на входе в вигвам отодвинулся, и оттуда вышла вразвалку толстая скво с плоской корзиной раздавленного шоколадного торта. Торт выглядел как ископаемое и был такой же твердый. Она взяла у Сандауна ковш и стала поливать торт этой жидкостью. Когда он достаточно увлажнился, она вернула ковш и так же вразвалку ушла в вигвам. Сандаун шепотом сообщил мне, что это и есть та самая щепетильная сестра, в которую Джордж кинул ком грязи, — Мария Красивый Иисус.

— Она отказалась от Иисуса и масленых лепешек ради шоколадного торта и чая.

Детишки завопили громче. Сандаун закрыл фляжку и спрятал в сумку. Потом подошел к вигваму и заглянул под полог. Вдоль всех стен там были навалены продукты — большей частью кукуруза и арбузы. А посередине, кучей — индейцы всех возрастов сидели, пили, и все одновременно вполголоса разговаривали. Разговаривали на смеси английского и индейского, с вкраплениями мексиканских слов. Но это не было похоже на человеческий гомон, а как будто сойки, сороки и вороны, обсевши дерево, наперебой излагали свои мнения.

Сандаун протянул руку внутрь, взял пачку крекеров и полоску вяленого мяса и отпустил полог.

— Джордж Флетчер правильно сказал насчет горластых индейцев. Попьем чаю на террасе.

Терраса оказалась каменным уступом на краю поселка. Сандаун, сняв пиджак и рубашку, сидел на краю и расчесывал волосы. Он снова погрузился в немое созерцание. Из угла рта у него свисала полоска вяленого мяса. Он отхлебывал из фляжки и методично жевал. Я проследил за его взглядом, но не увидел ничего, кроме заснеженной горной вершины.

— Там какая-то гора, — Я хотел завязать вежливую беседу за чаем. — Как она называется?

Сандаун продолжал жевать и причесываться.

— Джеф'сон, — пропустил он мимо вяленого мяса.

— Как?

Сандаун перекусил мясо и протянул мне обгрызенный хвостик.

— Теперь ее называют «гора Джефферсон».

— А раньше как называли?

— Называли «Ях Каккинан». До того, как ваш президент ее забрал.

— Понятно, — Я разжевал кусок мяса и запил чаем. Я понемногу привыкал к напитку; вкус у него был не такой злодейский, как запах. — А что это значило: «Ях Каккинан»?

— То же, что сейчас. Чертовски высокая гора. Дай мне еще чаю.

Я отдал фляжку.

— Он не такой противный, как мне сперва показалось. Из чего он?

— Из травы.

Сандаун отпил, потом плеснул на ладонь, пригладил волосы и продолжал причесываться.

— А мясо? — приставал я, — Такое вкусное мне редко попадалось. Олень?

— Не олень.

— Лось? Антилопа?

Он помотал головой.

— Господи, неужто собачье?

Вопрос повис в воздухе, но через некоторое время Сандаун все же ответил.

— Индейка.

— Индейка? Вяленая индейка?

Если бы это сказал кто-то другой, я решил бы, что меня разыгрывают. Волокна были слишком длинные для птичьего мяса. Но я не представлял себе, чтобы этот хмурый человек мог над кем-нибудь подшучивать. Я откусил еще, и мы продолжали жевать и прихлебывать в тишине. Сандаун наслаждался молчанием. А меня разбирало желание поговорить. Повод мне дал победный крик в поселке.