Казанова - Миллер Эндрю

Они две недели путешествовали по городу, тратили деньги направо и налево и развлекались, устраивая этакий пир во время чумы. Все приободрились, даже бабушка Аугспургер, на которую в Ковент-Гардене упал с галерки яблочный огрызок и больно ударил по макушке. Шевалье заметил, что она густо набелила лицо и вставила деревянные зубы, стучавшие за едой, точно кастаньеты. Но, несмотря на дорогие завтраки, подаренные броши и отрезы испанского индиго, Казанова не мог похвалиться успехами. Пожалуй, Шарпийон чаще, чем прежде, улыбалась ему своими дежурными улыбками, да еще он получил разрешение целовать девушке руку в присутствии всей семьи, взиравшей на него с нескрываемым любопытством.

Таков был ничтожный результат его запутанной игры, и однажды вечером, перед уходом с Денмарк-стрит, шевалье понял: еще день-другой, и он не выдержит походов в театр и объяснений с лондонскими продавцами, ненавидящими иностранцев. Он просто сойдет с ума и в ярости убежит со своим маленьким венецианским кинжалом. Казанова без церемоний спросил у мадам Аугспургер, рядом с которой стояла ее дочь: «Когда же это случится, мадам? Когда наступит давно обещанная мне ночь блаженства?» После долгих колебаний, притворной растерянности и нервных смешков хозяйка дома пригласила его назавтра на званый ужин и добавила, что, если это его устроит, он может остаться у Аугспургеров на всю ночь.

На следующий день шевалье очнулся от послеполуденной дремы, не зная, что его разбудило — то ли шорох листьев за окном, то ли какие-то другие звуки. Когда он открыл глаза, пробило пять вечера, и тут же раздался приглушенный звон часов на стене кофейни «Смирна». Он поднялся, потер лицо и подошел к окну. С востока наплывали вечерний дым и первые ночные облака, а на западе последние лучи солнца косо скользили между зданиями и ложились вдоль улицы пыльными, золотистыми полосами. Жарбы не было видно, и в доме не ощущалось никаких признаков жизни. Казанова сам зажег лампы и поднялся с одной из них по лестнице в свой кабинет. Он думал только о том, какое небывалое удовольствие получит от юного и сладкого тела Шарпийон, как они сольются в объятиях и их плоть зазвенит от экстаза. С годами он все реже и реже испытывал это чувство. Шевалье достал из ящика стола затрепанный и покрывшийся пятнами томик «Поз» Аретино с иллюстрациями Джулио Романо и собственными многочисленными пометками на полях. Устроившись у окна с лампой в одной руке и книгой в другой, он принялся отбирать и мысленно воспроизводить с давних пор любимые им картины: «Осада Трои», «Обезьяна на спине льва», «Копи царя Соломона», «Полный дом», «Бриллиант в колодце». Начать он решил с «Танцующих лебедей», виртуозности ради соединив их со «Стенами Иерихона» или «Двумя мужчинами, входящими в дом. Один из них остается», или даже, если девушка молода и здорова, с «Одиссея, перехитрившего Циклопа».

Казанова вернул книгу в ящик и стал нашаривать свои «лондонские плащи» из овечьих кишок. Они были высушены и промаслены. Последний комплект он купил в Марселе по три франка за штуку. Но, конечно, они портили всю игру и лишали мужчину наслаждения, превращая радость в скуку, потому что в самый разгар акта от них начинало нести жареной бараниной. После неприятности с Ла-Рено — это он пятый или шестой раз заразился? — Шевалье поклялся, что впредь будет осторожнее. Еще один такой приступ, и ему конец. К тому же он не желал производить на свет очередную Софи, хотя вполне мог гордиться этой девочкой.

Вспомнив о ней, он ощутил какой-то непонятный, смутный стыд, словно она стояла в углу кабинета и следила за ним своими большими невинными глазами, постепенно привыкавшими к порочному взрослому миру. Интересно, что она подумает о нем, своем папочке, большой, разряженной кукле, шарящей в ящике в поисках… А, вот они. Он сунул в карман плаща два маленьких засаленных конверта, погасил лампу и вышел из комнаты. Для визита к Аугспургерам было еще слишком рано. Ему стоит часок погулять по парку. Нет, ребенок этого не поймет, нечего даже и ожидать.

Когда он появился на Денмарк-стрит, гости уже съехались к Аугспургерам. Шевалье увидел и Ростэна, и Каумана, и Гудара, по обыкновению улыбающегося какой-то затейливой шутке. А вот Шарпийон в тот вечер было не узнать. Она оделась скромнее скромного, в простенькое платье, без украшений — этих крохотных знамен соблазна, и не стала румяниться, впервые показавшись Казанове поблекшей и не столь привлекательной. Они поздоровались в холле. Прозвенел гонг, и все уселись за стол. Кухарка Аугспургеров не отличалась талантами, но сегодня шевалье обедал, словно в замке маркиза де Карраччиоли. Шарпийон с жадностью набросилась на поданные блюда, и он не отводил от нее радостных глаз, поскольку еще не видел, чтобы жареную рыбу уплетали с таким восторгом. Ее мать и тетки болтали без умолку, как черепахи, совы или вороны, и наполняли его бокал водянистым вином. Гудар стиснул под столом ноги одной из теток, и она обомлела от удовольствия. На стол подали сласти — что-то серое и твердое, как подошва. Служанка забывала снять нагар со свечей. Она стояла у буфета с открытыми глазами, но, очевидно, спала.