Искра жизни - Ремарк Эрих Мария

Старшему из ветеранов было семьдесят два. Это был еврей, который вел борьбу за свою бороду. Борода имела отношение к его религии. И хотя лагерным распорядком бороды запрещены, этот человек снова и снова пытался ее отращивать. За это в Рабочем лагере его всякий раз тащили на козлы и избивали до беспамятства. Зато здесь, в Малом лагере, ему повезло больше. Эсэсовцев меньше заботил здешний распорядок, да и проверки здесь бывали редко – кому охота подхватить вшей, дизентерию, тиф или туберкулез? Поляк Юлиус Зильбер прозвал этого старика Агасфером, поскольку он исхитрился пройти через дюжину концлагерей в Голландии и Польше, Германии и Австрии. Сам Зильбер тем временем успел помереть от тифа и теперь расцветал по весне пышным кустом примул в саду коменданта Нойбауэра, который получал пепел из крематория бесплатно; а вот прозвище Агасфер, которое Зильбер придумал, прижилось и осталось. Лицо старика здесь, в Малом лагере, совсем сморщилось, зато борода отросла, превратившись в уютные обжитые джунгли для нескольких поколений ядреных, откормленных вшей.

Старостой их секции был доктор наук Эфраим Бергер, в прошлом врач. Обстоятельство совсем не маловажное для тех, кого на каждом шагу караулит смерть. Зимой, когда был гололед и скелеты то и дело поскальзывались, ломая себе руки-ноги, он многих спас, накладывая шины. В лазарет из Малого лагеря никого не брали, койки в больничке полагались только тем, кто работает, а еще приблатненным. К тому же в Большом лагере даже в гололед было не так опасно – там в самую скользотину дорожки посыпали все тем же пеплом из крематория. Делалось это, понятно, не от большой любви к узникам, а просто в целях экономии рабочей силы. С тех пор как концлагеря были тоже включены в общую систему трудового фронта, рабочую силу здесь старались использовать рационально. Это, впрочем, имело и оборотную сторону – арестанты быстрее урабатывались насмерть. Но такая – естественная – убыль никого не волновала, ибо там, на воле, арестов изо дня в день производилось достаточно.

Бергер был одним из немногих, кому разрешалось выходить за ворота Малого лагеря. Вот уже несколько недель он работал в морге при крематории. Вообще-то старосты имели право не работать, но с врачами в лагере было туго, вот Бергера и откомандировали. От этого всему бараку была большая выгода. Через санчасть, где у Бергера работал знакомый фельдшер, он теперь мог иногда доставать понемногу лизола, ваты, аспирина и других медикаментов для своих доходяг. У него даже имелся флакон йода, припрятанный на нарах в соломе.

Но главным из ветеранов был, конечно же, Лео Лебенталь. Он ведал тайные ходы-выходы на черный рынок в Большом лагере и, как поговаривали, даже пути-дорожки на волю. Как ему это удается, никто толком не знал. Известно было только, что две шлюхи из заведения «Летучая мышь», расположенного по пути в город, каким-то боком к его делишкам причастны. И вроде бы даже какой-то человек из СС, но вот об этом уж определенно никто ничего не знал. А сам Лебенталь, ясное дело, помалкивал.

Торговал он всем на свете. Через него можно было достать сигаретные бычки и морковку, иногда даже картошку, объедки с кухни, кость, а иной раз и кусок хлеба. Он никого не обманывал, только обеспечивал товарообмен. Похоже, мысль, что можно торговать только для своей выгоды, просто не приходила ему в голову. Сам процесс торговли, а вовсе не товары – вот что поддерживало в нем жизнь.

Пятьсот девятый прополз в дверь. Высокое полуденное солнце просвечивало сквозь его уши. На миг они замерцали двумя желтоватыми восковыми пятнами вокруг его темной головы.

– Они бомбили город! – пропыхтел он.

Никто ему не ответил. После яркого солнца на улице тут, в бараке, казалось темно, пятьсот девятый никого не мог разглядеть. Он закрыл глаза и открыл их снова.

– Они бомбили город, – повторил он. – Вы что, не слышали?

И на сей раз никто не отозвался. Теперь наконец пятьсот девятый различил возле двери Агасфера. Тот сидел на полу и гладил Овчарку. Овчарка рычал, ему было страшно. Волосы свалявшимися прядями закрывали ему почти половину испещренного шрамами лица, а между прядями посверкивали испуганные, бегающие глазки.

– Гроза, – приговаривал Агасфер. – Это просто гроза! Спокойно, Волк, спокойно!

Пятьсот девятый пополз дальше в глубь барака. Он не мог понять, почему остальные так равнодушны.

– Бергер где? – спросил он.

– В крематории.

Он сложил на пол пальто и пиджак.

– Вы что, выходить не собираетесь? – Он посмотрел на Вестхофа и Бухера. Те ничего не ответили.

– Ты же знаешь, это запрещено, – пробубнил наконец Агасфер. – Пока отбоя не дадут.

– Так тревога кончилась!

– Нет еще.

– Да кончилась же! Самолеты улетели. Они бомбили город!

– Сколько можно об одном и том же, – пробурчал кто-то в темноте.

Агасфер поднял глаза.

– А если они в отместку за это десяток-другой, а то и сотню из нас расстреляют?

– Расстреляют? – захихикал Вестхоф. – С каких это пор тут стали расстреливать?!

Овчарка залаял. Агасфер схватил его за холку.

– В Голландии они после каждого воздушного налета расстреливали обычно десять – двадцать политических. Чтобы у нас не возникало опасных иллюзий, как они объясняли.

– У нас тут не Голландия.

– Это точно. Так и я говорю – в Голландии, там расстреливали.

– Расстреливали! – Вестхоф презрительно фыркнул. – Может, ты солдат, что у тебя такие запросы? Тут или вешают, или забивают насмерть, одно из двух.

– Ну а вдруг, для разнообразия?

– Да заткнетесь вы наконец или нет?! – заорал из темноты все тот же ворчливый голос.

Пятьсот девятый присел рядом с Бухером и закрыл глаза. И тут же снова увидел дым над горящим городом, ощутил глухую детонацию бомбовых разрывов.

– Как думаете, пожрать сегодня дадут? – спросил Агасфер.

– Черт бы тебя побрал! – отозвался голос из темноты. – Может, тебе еще чего надо, а? Сперва, понимаешь, хочет, чтобы его расстреляли, потом чтобы накормили…

– Еврей не может без надежды.

– «Надежды»! – Вестхоф снова подхихикнул.

– А то как же! – спокойно ответил Агасфер. Пятьсот девятый раскрыл глаза.

– Наверно, сегодня вечером жратвы не будет, – заметил он. – В наказание за бомбежку.

– Опять ты со своей бомбежкой! – взвыл из темноты все тот же недовольней голос. – Ты заткнешься наконец или нет?

– Может, у кого есть чего-нибудь пожрать? – спросил Агасфер.

– О Господи! – голос из тьмы чуть не задохнулся от подобного идиотизма.

Агасфер не обращал на него ни малейшего внимания.

– Вот в лагере под Терезиенштадтом у одного была плиточка шоколада, а он и не знал. Припрятал, когда его в лагерь привезли, а потом и забыл. Молочный шоколад, из автомата. Даже с портретом Гинденбурга на обертке.

– А еще что там было? – прокаркал голос из глубины. – Может, заграничный паспорт?

– Нет. Но на этом шоколаде мы два дня протянули.

– А кто это все время так орет? – спросил пятьсот девятый.

– Да один со вчерашнего этапа. Новенький. Ничего, еще успокоится.

Агасфер вдруг прислушался, потом сказал:

– Все.

– Что все?

– Кончилось. Там. Отбой был. Отбой воздушной тревоги.

Вдруг стало очень тихо. Потом послышались шаги.

– Овчарку убирай! – зашипел Бухер.

Агасфер затолкал сумасшедшего под нары.

– Лежать! Тихо! – Он приучил Овчарку слушаться команд. Если бы его нашли эсэсовцы, все было бы кончено: сумасшедших усыпляли на месте.

Бухер отошел от двери.

– Это Бергер.

Вошел доктор Эфраим Бергер, тщедушный человечек с покатыми плечами и большой круглой головой, лысой, как бильярдный шар. Глаза у него были воспалены и слезились.

– Город горит, – сообщил он с порога.

Пятьсот девятый поднял голову.

– А что они говорят?

– Не знаю.

– Как так? Хоть что-то они должны были сказать?

– Не-а, – ответил Бергер устало. – Как только объявили тревогу, они сразу перестали жечь.

– Почему?

– Откуда мне знать? Приказывают – и все.

– А СС? Этих ты видел?

– Нет.

Сквозь ряды нар Бергер прошел в глубь барака. Пятьсот девятый смотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, а тот, похоже, безучастен, как и все остальные. Ничего понять нельзя.

– Будешь выходить? – спросил он Бухера.

– Нет.

От роду Бухеру было двадцать пять лет, и семь из них он провел в лагере. Отец его был редактором социал-демократической газеты, этого оказалось достаточно, чтобы упрятать за решетку сына. «Когда он отсюда выйдет, ему еще останется лет сорок жизни, – думал пятьсот девятый. – Сорок, а то и все пятьдесят. А мне самому уже пятьдесят. Так что мне останется лет десять, от силы двадцать». Он достал из кармана щепочку и принялся ее жевать. «Что за чушь в голову лезет?» – подумал он.

Бергер вернулся.

– Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.