Искра жизни - Ремарк Эрих Мария

Бергер вернулся.

– Пятьсот девятый! Ломан хочет с тобой поговорить.

Ломан лежал в глубине барака на нижних нарах из соломы.

Он сам так хотел. У него была тяжелая дизентерия, и вставать он уже не мог. Ему казалось, что с нижних нар делать под себя все-таки как-то чище. Чище, конечно, не было. Но все давно привыкли. В большей или меньшей степени, но понос был у каждого. Однако для Ломана это было хуже пытки. Он лежал при смерти, но при каждом судорожном сжатии своих внутренностей все равно извинялся. Лицо у него было такое серое, словно он обескровленный негр. Он слабо двинул рукой, и пятьсот девятый склонился над ним. Глазные белки Ломана отсвечивали желтизной.

– Вон там, видишь? – прошептал он, широко раскрывая рот.

– Что? – спросил пятьсот девятый, изучая его голубоватый зев.

– Справа, сзади – золотая коронка.

Ломан повернул голову к свету, в сторону узкого окошка. В него сейчас заглядывало солнце, освещая эту сторону барака слабым розоватым мерцанием.

– Да, – сказал пятьсот девятый. – Вижу.

На самом деле он ничего не видел.

– Выньте ее.

– Что?

– Выньте ее, – прошипел Ломан нетерпеливо.

Пятьсот девятый глянул на Бергера. Тот покачал головой.

– Она же прочно сидит, – сказал пятьсот девятый.

– Тогда рвите вместе с зубом. Зуб наверняка слабый. Бергер запросто вырвет. У себя-то в крематории рвет. А вдвоем вы тем более управитесь.

– Зачем ты хочешь его вырвать?

Веки Ломана приподнялись и тут же медленно опустились. Были они, как пленка на жабьих глазах, – совершенно без ресниц.

– Будто сами не знаете. Золото. Купите себе жратвы. Лебенталь вам его обменяет.

Пятьсот девятый не ответил. Менять золотую коронку – штука опасная. При поступлении заключенного в лагерь все золотые пломбы, а тем более коронки тщательно регистрировались, а в случае смерти перед кремацией столь же тщательно изымались. Если СС обнаружит недостачу коронки, которая значится в реестре, – за такое ответит весь барак. Никто не получит ни крошки еды, покуда коронку не вернут. А того, кто ее припрятал, непременно повесят.

– Выньте ее, – пыхтел Ломан. – Это же легко. Возьмите клещи. Проволокой тоже можно.

– У нас нет клещей.

– Тогда проволокой! Сделаете петельку – и порядок.

– Проволоки у нас тоже нет.

На глаза Ломана снова упала пленка век. Силы его иссякали. Губы шевелились, но язык уже не выговаривал слова. Все его тело плоско обмякло, и только в трепете черных, иссохших губ еще сосредоточился крохотный бурунчик жизни, сопротивлявшийся свинцовому оцепенению.

Пятьсот девятый выпрямился и взглянул на Бергера. Видеть их лица Ломан не мог – между ними и Ломаном были теперь дощатые нары.

– Как его дела?

– Шансов никаких.

Пятьсот девятый кивнул. Смерть была здесь столь частой гостьей, что скорби хватало лишь на такой вот кивок. Пыльная полоса солнечного света выхватывала из темноты пятерых лагерников, что – ни дать ни взять голодные обезьяны – устроились на верхних нарах.

– Скоро он там перекинется? – спросил один, почесывая под мышками и зевая.

– А тебе-то что?

– Так нам лежак его занимать. Кайзеру и мне.

– Получишь, получишь ты свой лежак.

Говоря это, пятьсот девятый поднял голову и какое-то время смотрел вверх, на зыбкую полоску света, которая так не вязалась с затхлым воздухом барака. Кожа того, который ждал смерти Ломана, напоминала шкуру леопарда – вместе с лучами солнца на нее легли и черные пятна с оконного стекла. «Леопард» сунул в рот пригоршню гнилой соломы и стал жевать. Несколькими лежаками дальше что-то не поделили двое доходяг: раздались пронзительные, тонкие крики и вялые, бессильные шлепки.

Пятьсот девятый ощутил слабое шевеление под коленкой – это Ломан дергал его за штанину. Он снова наклонился.

– Выньте ее! – шептал Ломан.

Пятьсот девятый присел с краю на нары.

– Мы ничего не сможем на нее обменять. Слишком рискованно, понимаешь? Никто не пойдет на это.

Рот Ломана судорожно задергался, с трудом выталкивая слова.

– Им она не должна достаться, – бормотал он через силу. – Только не им. Я платил сорок пять марок. В двадцать девятом. Только не этим! Выньте!

Внезапно он скорчился и застонал. Кожа лица подернулась морщинами только в уголках глаз и губ – других мускулов, чтобы отреагировать на боль, на лице не осталось.

Немного погодя он снова вытянулся на нарах. Из груди его исторгся тяжкий стон боли и стыда.

– Да не думай ты об этом, – утешил его Бергер. – Вода у нас еще есть. Эка важность. Подотрем.

Некоторое время Ломан лежал тихо.

– Обещайте мне, что вы ее вынете, прежде чем меня унесут, – прошептал он затем. – Когда я окочурюсь. Уж это-то вы можете.

– Ладно, – сказал пятьсот девятый. – Ее не зарегистрировали, когда тебя брали?

– Нет. Обещайте! Только наверняка!

– Обещаем. Наверняка.

Глаза Ломана снова подернулись пеленой, потом успокоились.

– А что это было там – недавно?

– Бомбы, – ответил Бергер. – Город бомбили. В первый раз. Американцы.

– О-о!

– Да, – сказал Бергер тихо, но твердо. – Возмездие все ближе. За тебя, Ломан, тоже отомстят.

Пятьсот девятый мгновенно поднял глаза. Но Бергер стоял так, что лица его не было видно – только руки. Пальцы их сейчас то сжимались, то снова разжимались, словно душат чью-то невидимую глотку – отпускают и снова принимаются душить.

Ломан лежал неподвижно. Он закрыл глаза и, казалось, уже не дышит. Пятьсот девятый так и не понял, дошло до него то, что сказал Бергер, или нет.

Он встал.

– Ну что, помер? – спросил арестант с верхних нар. Он все еще чесался. Четверо других сидели рядом с ним как неживые. Глаза у всех были совершенно без выражения.

– Нет. – Пятьсот девятый повернулся к Бергеру. – Зачем ты ему это сказал?

– Зачем? – Лицо Бергера передернулось. – Затем. Будто сам не понимаешь.

Солнечный свет окутывал его круглую голову розоватым облачком. В смрадном, удушливом воздухе барака казалось, что от головы идет пар. Глаза влажно блестели. В них стояли слезы, но от хронического воспаления глаза у Бергера слезились постоянно. Конечно, пятьсот девятому нетрудно было понять, что имел в виду Бергер. Но какое в этом утешение для умирающего? А может, наоборот, ему от этого только хуже? Тут он увидел, как прямо на серый, неподвижный зрачок одного из четверых, что рядком застыли на верхних нарах, уселась муха – тот даже не сморгнул. Может, все-таки утешение, подумал пятьсот девятый. Последнее утешение для того, кто уходит отсюда в мир иной.

Бергер повернулся и начал протискиваться по узкому проходу в глубь барака. Ему приходилось перешагивать через спящих на полу. Со стороны казалось – аист разгуливает по болоту. Пятьсот девятый двинулся за ним.

– Бергер! – позвал он шепотом, когда они выбрались из прохода.

Бергер остановился. Пятьсот девятый вдруг запыхался.

– Ты правда в это веришь?

– Во что?

Пятьсот девятый не решился повторить слова Бергера вслух. Ему казалось, сделай он это, и смысл улетучится.

– В то, что ты Ломану сказал. – Бергер глянул ему в глаза.

– Нет, – отрезал он.

– Нет?

– Нет. Я не верю.

– Но тогда… – Пятьсот девятый прислонился к ближайшим нарам. – Тогда зачем ты ему это сказал?

– Я сказал для Ломана. Но сам не верю. Никто не будет отомщен. Никто, никто, никто.

– А город? Ведь он горит!

– Город горит, верно. Столько городов уже сгорело. Но это ничего не значит, ровным счетом ничего.

– Да нет же! Ведь должна быть…

– Ничего! Ничего! – продолжал шептать Бергер с яростным отчаянием, изо всех сил отгоняя от себя заведомо безумную надежду. Его бледный череп яростно мотался из стороны в сторону, с красных век текли обильные слезы. – Ну, горит какой-то городишко, дальше что? Нам-то что до этого! Ничего! Ничего не изменится! Ничего!

– Только расстреляют кое-кого, и все дела, – добавил сидящий на полу Агасфер.

– Заткнись! – взвыл все тот же голос из темноты. – Да заткнете вы когда-нибудь свои мерзкие пасти или нет, черт вас всех подери!

Пятьсот девятый сидел на своих нарах, прислонившись к стенке. Место у него было хорошее – прямо над головой одно из немногих барачных окон. Окно хоть и узкое, и высоко под потолком, но в этот час пропускало немного солнышка. Свет добирался отсюда только до третьего яруса нар, ниже было темно круглые сутки…

Барак этот соорудили только год назад. Пятьсот девятый сам помогал его ставить, он тогда еще числился в Рабочем лагере. Это был старый деревянный барак из расформированного концлагеря в Польше. Четыре таких барака однажды в разобранном виде прибыли на товарную станцию города, там были погружены на грузовики, доставлены в лагерь и благополучно установлены. Они провоняли клопами, страхом, грязью и смертью. Они-то и положили начало Малому лагерю. Следующий же этап непригодных к работе, умирающих доходяг с востока затолкали в эти бараки и бросили там на произвол судьбы. Прошло всего несколько дней, и смерть выгребла их подчистую. С тех пор так и повелось: всех немощных больных, калек и непригодных к работе запихивали сюда.