1938 Подвиг - Набоков Владимир Владимирович

ГЛАВА XLI

На швейцарской границе Мартын купил “Зарубежное Слово” и едва поверил глазам, заметив внизу крупный заголовок фельетона: “Зоорландия”. Подписано было “С. Бубнов”. Это оказался короткий, чудесным языком написанный рассказ “с налетом фантастики”, как выражаются критики, и в нем Мартын со смущением и ужасом узнал (словно произошла страшная непристойность) многое из того, о чем он говорил с Соней, — но все это было странно освещено чужим, бубновским, воображением. “Какая она все-таки предательница”, — подумал Мартын и в порыве острой и безнадежной ревности вспомнил, как видел однажды Бубнова и Соню, идущих по темной улице под руку, и как уверил себя, что обознался, когда Соня на другой день сказала, что была с Веретенниковой в кинематографе.

Моросило, горы были видны только до половины, когда, в шарабане, среди тюков, корзин и тучных женщин, он приехал в деревню, от которой было десять минут ходьбы до дядиного дома. Софья Дмитриевна знала, что сын скоро должен приехать, — третий день ждала телеграммы, с волнением думая, как поедет его встречать на станцию в автомобиле. Она сидела в гостиной и вышивала, когда услышала из сада басок сына и тот его круглый, глуховатый смех, которым он смеялся, когда возвращался после долгой разлуки. Мартын шел рядом с раскрасневшейся Марией, которая старалась выхватить у него чемодан, а он его на ходу все перемещал из одной руки в другую. Сын был с лица медно-темен, глаза посветлели, от него дивно пахло табачным перегаром, мокрой шерстью пиджака, поездом. “Ты теперь надолго, надолго”, — повторяла она счастливым, лающим голосом. “Вообще — да, — солидно ответил Мартын. — Только вот недели через две мне нужно будет съездить по делу в Берлин, — а потом я вернусь”. “Ах, какие там дела, успеется!” — воскликнула она, — и дядя Генрих, который почивал у себя после завтрака, проснулся, прислушался, поспешно обулся и спустился вниз.

“Блудный сын, — сказал он входя, — я очень рад тебя видеть опять”. Мартын щекой коснулся его щеки, и оба одновременно чмокнули пустоту, как было между ними принято. “Надеюсь — на некоторое время?” — спросил дядя, не спуская с него глаз, и ощупью взялся за спинку стула, и сел, растопырив ноги. “Вообще — да, — ответил Мартын, пожирая ветчину, — только вот недели через две мне придется съездить в Берлин, — но потом я вернусь”. “Не вернешься, — сказала со смехом Софья Дмитриевна, — знаю тебя. Ну, расскажи, как это все было. Неужели ты правда пахал, и косил, и доил?” “Доить очень весело”, — сказал Мартын, и показал двумя расставленными пальцами, как это делается (как раз доить коров ему в Молиньяке не проходилось, — был для этого его тезка, Мартэн Рок, — и неизвестно, почему он сначала рассказал именно об этом, когда было так много другого, подлинного).

Утром, взглянув на горы, Мартын снова, на тот же несколько всхлипывающий мотив, подумал: “Прощай, прощай”, — но сразу пожурил себя за недостойное малодушие, и тут вошла Софья Дмитриевна с письмом, и, уже с порога — так, чтобы не дать времени сыну напрасно подумать, что это от Сони, — бодро сказала: “От твоего Дарвина. Забыла тебе вчера дать”. Мартын с первых же строк начал тихо смеяться. Дарвин писал, что женится на удивительной девушке, англичанке, встреченной в гостинице над Ниагарой, что ему приходится много разъезжать, и что он будет через неделю в Берлине. “Да пригласи его сюда, — живо сказала Софья Дмитриевна, — чего же проще?” “Нет-нет, я тебе говорю, что я должен там быть, выходит вполне удачно...”

“Скажи, Мартын”, — начала Софья Дмитриевна и замялась. “В чем дело?” — спросил он со смехом. “Как у тебя там все, — ну, ты знаешь, о чем я спрашиваю... Ты может быть уже обручен?” Мартын щурился и смеялся, и ничего не отвечал. “Я буду ее очень любить”, — тихо, святым голосом, произнесла Софья Дмитриевна. “Пойдем гулять, чудная погода”, — сказал Мартын, делая вид, что меняет разговор. “Ты пойди, — ответила она. — Я, дура, как раз на сегодня пригласила старичков Друэ, и они умрут от разрыва сердца, если им протелефонировать”.

В саду дядя Генрих прилаживал лесенку к стволу яблони и потом, с величайшей осторожностью, поднялся на третью ступеньку. У колодца, позабыв о ведре, переполнявшемся блестящей водой, стояла, подбоченясь, Мария и глядела куда-то в сторону. Она очень раздобрела за последние годы, но в эту минуту, с солнечными бликами на голой шее, на платье, на туго скрученных косах, она Мартыну напомнила его мимолетную влюбленность. Мария быстро повернула к нему лицо. Толстое и тупое.