1938 Подвиг - Набоков Владимир Владимирович

“Ну, пойдем, — сказала Софья Дмитриевна, — я боюсь, что ты опоздаешь на поезд”.

Дождь, ветер. У Софьи Дмитриевны сразу растрепались волосы, и она все гладила себя по ушам. “Постой, — сказала она, не доходя калитки сада, близ двух еловых стволов, между которыми летом натягивался гамак. — Постой же, я хочу тебя поцеловать”. Он опустил чемодан наземь. “Поклонись ей от меня”, — шепнула она с многозначительной улыбкой, — и Мартын кивнул (“Поскорей бы уехать, это невыносимо...”).

Шофер услужливо открыл калитку. Сыро блестел автомобиль, дождь слегка звенел, ударяясь в него. “И пожалуйста, пиши, хоть раз в неделю”, — сказала Софья Дмитриевна. Она отступила и с улыбкой замахала рукой, и, шурша по грязи, черный автомобиль скрылся за еловой просадью.

ГЛАВА XLVI

Ночь в вагоне, — в укачливом вагоне темно-дикого цвета, — длилась без конца: мгновениями Мартын проваливался в сон и, содрогнувшись, просыпался, и опять катился вниз — словно с американских гор, и опять взлетал, и среди глухого стука колес улавливал дыхание пассажира на нижней койке, равномерный храп, как бы участвующий в общем движении поезда.

Задолго до приезда, пока все еще в вагоне спали, Мартын спустился со своей вышки и, захватив с собой губку, мыло, полотенце и складной таз в непромокаемом чехле, прошел в уборную. Там, предварительно распластав на полу листы купленного в Лозанне “Таймза”, он выправил валкие края резиновой ванны и, скинув пижаму, облепил мыльной пеной все свое крепкое, темное от загара тело. Было тесновато, сильно качало, чувствовалась какая-то сквозная близость бегущих рельс, была опасность ненароком коснуться стенки; но Мартын не мог обойтись без утренней ванны, видя в этом своего рода героическую оборону: так отбивается упорная атака земли, наступающей едва заметным слоем пыли, точно ей не терпится — до сроку — завладеть человеком. После ванны, как бы дурно он ни спал, Мартын проникался благодатной бодростью. В такие минуты мысль о смерти, о том, что когда-нибудь — и, может быть, — как знать? — скоро — придется сдаться и проделать то, что проделали биллионы, триллионы людей, эта мысль о неминуемой, общедоступной смерти, едва волновала его, и только постепенно к вечеру она входила в силу и к ночи раздувалась иногда до чудовищных размеров. Мартыну казалось, что в обычае казнить на рассвете есть милосердие: дай Бог, чтобы это случилось утром, когда человек владеет собой, — покашливает, улыбается и вот — стал и раскинул руки.

Выйдя на дебаркадер Ангальтского вокзала, он с наслаждением вдохнул дымно-холодный утренний воздух. Вдали, с той стороны, откуда пришел поезд, видно было в пролете железно-стеклянного свода чистое, бледно-голубое небо, блеск рельс, и, по сравнению с этой светлостью, здесь, под сводом, было темновато. Он прошел мимо тусклых вагонов, мимо громадного, шипящего, потного паровоза, и, отдав билет в человеческую руку контрольной будки, спустился по ступеням и вышел на улицу. Из привязанности к образам детства, он решил избрать исходной точкой своего путешествия вокзал Фридриха, где некогда ловила норд-экспресс русская семья, жившая в Континентале. Чемодан был изрядно тяжел, но Мартын чувствовал такую неусидчивость, такое волнение, что отправился пешком; однако, дойдя до угла Потсдамской улицы, он ощутил сильный голод, прикинул оставшееся расстояние и благо разумно сел в автобус. С самого начала этого необыкновенного дня все его чувства были заострены, — ему казалось, что он запоминает лица всех встречных, воспринимает живее, чем когда-либо, цвета, запахи, звуки, — и автомобильные рожки, которые, бывало, в дождливые ночи терзали слух отвратительным сырым хрюканием, теперь звучали как-то отрешенно, мелодично и жалобно. Сидя в автобусе, он услышал недалеко от себя перелив русской речи. Пожилая чета и двое круглоглазых мальчиков. Старший устроился поближе к окну, младший несколько напирал на брата. “Ресторан”, — сказал старший с восторгом. “Мотри, ресторан”, — сказал младший, напирая. “Сам вижу”, — огрызнулся старший. “Это ресторан”, — сказал младший убежденно. “А ты, дурак, заткнись”, — проговорил старший. “Это еще не Линден?” — заволновалась мать. “Это еще Почтамер”, — веско сказал отец. “Почтамер уже проехали”, — закричали мальчики, и вспыхнул короткий спор. “Арка, во класс!” — восхитился старший, тыча в стекло пальцем. “Не ори так”, — заметил отец. “Чего?” “Говорю, не ори.” Тот обиделся: “Я, во-первых, сказал тихо и вовсе не орал”. “Арка”, — с почтением произнес младший. Все загляделись на вид Бранденбургских ворот. “Исторические места”, — сказал старший мальчик. “Да, старинная арка”, — подтвердил отец. “Как же он пролезет, — спросил старший, тревожась за бока автобуса. — Ужина-то какая!” “Пролез”, — прошептал младший с облегчением. “Это Унтер, — всполошилась мать. — Надо вылазить!” “Унтер длинный-длинный, — сказал старший мальчик. — Я на карте видел”. “Это Президент страсе”, — мечтательно проговорил младший. “Заткнись, дурак! Это Унтер”. Затем все вместе хором: “Унтер длинный-длинный”, и мужское соло: “Век будем ехать...”