Триумфальная арка - Ремарк Эрих Мария

– Здесь, у нас… – начала было медсестра, воинственно поправляя очки.

Взмахом руки Вебер оборвал ее на полуслове.

– Знаем, знаем! Нам и без вас это известно. Здесь, у нас, государство не признает зарубежных аттестаций. Что само по себе полнейший бред! Но почему вдруг вы решили, что он не станет снимать квартиру?

– Господин Равич пропащий человек; у него никогда не будет ни семьи, ни домашнего очага.

– Что? – опешил Вебер. – Что вы такое несете?

– Для господина Равича нет ничего святого. Вот и весь сказ.

– Браво, – проронил Равич, все еще не отходя от больничной койки.

– Нет, вы такое слыхали? – Вебер все еще в изумлении пялился на свою медсестру.

– А вы лучше сами его спросите, доктор Вебер.

Равич распрямился.

– В самую точку, Эжени. Но когда для человека нет ничего святого, у него появляются другие святыни, свои, более человеческие. Он начинает боготворить искру жизни, что теплится даже в дождевом черве, время от времени заставляя того выползать на свет. Не сочтите за намек.

– Вам меня не оскорбить! У вас нет веры! – Эжени решительно одернула халат на груди. – А у меня, слава Богу, моя вера всегда со мной!

Равич уже брал пальто.

– Вера легко оборачивается фанатизмом. Недаром во имя всех религий пролито столько крови. – Он улыбался, не скрывая насмешки. – Терпимость – дитя сомнений, Эжени. Не потому ли вы при всей вашей вере относитесь ко мне куда агрессивней, чем я, отпетый безбожник, отношусь к вам?

Вебер расхохотался.

– Что, Эжени, получили? Лучше не отвечайте. А то вам совсем худо придется.

– Мое достоинство женщины…

– Вот и хорошо, – оборвал ее Вебер. – Оставьте его при себе. Всегда пригодится. А мне пора. В кабинете еще поработать надо. Пойдемте, Равич. Всего хорошего, Эжени.

– Всего хорошего, доктор Вебер.

– Всего доброго, сестра Эжени, – попрощался Равич.

– Всего доброго, – через силу ответила медсестра, да и то лишь после того, как Вебер строго на нее глянул.

Кабинет Вебера был заставлен мебелью в стиле ампир – белой, с позолотой, на хлипких тоненьких ножках. Над письменным столом висели фотографии его дома и сада. У продольной стены стоял новомодный широкий шезлонг. Вебер в нем спал, когда оставался здесь на ночь. Как-никак клиника была его собственностью.

– Что будете пить, Равич? Коньяк или дюбонне?

– Кофе, если у вас еще найдется.

– Конечно.

Вебер поставил на стол электрокофеварку и включил в сеть. Потом снова обернулся к Равичу.

– Вы не подмените меня сегодня в «Осирисе»? После обеда?

– Само собой.

– Вас это правда не затруднит?

– Нисколько. У меня все равно никаких дел.

– Отлично. А то мне специально ради этого еще раз в город тащиться. Лучше поработаю в саду. Я бы Фошона попросил, но он в отпуске.

– О чем разговор, – бросил Равич. – Не в первый раз.

– Конечно. И все-таки…

– Какие там «все-таки» в наше время? По крайней мере для меня.

– И не говорите. Полный идиотизм. Человек с вашим-то опытом – и лишен права работать, вынужден оперировать нелегально…

– Помилуйте, Вебер. Это же не вчера началось. Все врачи, кто из Германии бежал, в таком положении.

– И тем не менее! Это просто смешно! Вы делаете за Дюрана сложнейшие операции, а он вашими руками делает себе имя.

– Это куда лучше, чем если бы он оперировал своими руками…

Вебер рассмеялся:

– Конечно, не мне об этом говорить. Вы ведь и за меня оперируете. Но я, в конце концов, главным образом гинеколог и на хирурга не учился.

Кофеварка засвистела. Вебер ее выключил, достал из шкафа чашки и разлил кофе.

– Одного я все-таки не пойму, Равич, – продолжал он. – С какой стати, в самом деле, вы живете в этом клоповнике, в «Интернасьонале»? Почему бы вам не снять себе жилье, допустим, в этих новых домах у Булонского леса? Мебель по дешевке всегда можно купить. У вас появится хоть что-то свое, и вы будете знать, на каком вы свете.

– Да, – задумчиво повторил Равич. – Буду знать, на каком я свете…

– Ну так в чем же дело?

Равич отхлебнул кофе. Кофе был горький и очень крепкий.

– Вебер, – вздохнул он. – Вы наглядный пример характерной болезни нашего времени: привычки мыслить, обходя острые углы. Только что вы возмущались тем, что я вынужден работать нелегально, и тут же спрашиваете, почему я не снимаю квартиру.

– Что-то я не пойму, а какая связь?

Равич нервно рассмеялся:

– Как только я сниму квартиру, мне надо будет зарегистрироваться в полиции. Для чего мне потребуется паспорт и виза.

– Точно. Я как-то не подумал. Ну а в гостинице?

– И в гостинице тоже. Но в Париже, слава Богу, еще есть гостиницы, где не особо за этим следят. – Равич плеснул себе в кофе немного коньяку. – «Интернасьональ» – одна из таких гостиниц. Потому я там и живу. Уж не знаю, как хозяйка это устраивает. Должно быть, у нее свои связи. А полиция либо не в курсе, либо ее подмазывают. Как бы там ни было, я уже довольно долго там живу, и никто меня не трогает.

Вебер откинулся в кресле.

– Равич, – озадаченно проговорил он, – я этого не знал. Я-то думал, вам только работать запрещено. Но это же чертовски неприятное положение.

– По сравнению с немецким концлагерем это сущий рай.

– А полиция? Если она все-таки заявится?

– Если поймают – две недели тюрьмы и выдворение за границу. Обычно в Швейцарию. Если второй раз попадешься – полгода тюрьмы.

– Сколько?

– Полгода, – повторил Равич.

Вебер смотрел на него во все глаза.

– Но это же совершенно немыслимо. Это бесчеловечно.

– Я тоже так думал, пока на себе не испытал.

– То есть как? Вы хотите сказать, что с вами такое уже случалось?

– И не раз. Трижды, как и с сотнями других беженцев. Но это на первых порах, по неопытности, когда я еще свято верил в так называемую гуманность. Покуда не отправился в Испанию – туда, кстати, паспорт не требовался – и не получил второй урок практического гуманизма. От немецких и итальянских летчиков. Ну а после, когда снова сюда вернулся, я уже был стреляный воробей.

Вебер вскочил.

– Господи, – пробормотал он, что-то подсчитывая в уме. – Но тогда… тогда вы, выходит, больше года ни за что ни про что в тюрьме отсидели?

– Гораздо меньше. Всего два месяца.

– Как? Вы же сами сказали: в повторном случае полгода.

Равич улыбнулся:

– Когда опыт есть, повторного ареста можно избежать. Допустим, тебя выдворяют под одним именем, а возвращаешься ты под другим. Желательно через другой пограничный пункт. Тогда участь рецидивиста тебе уже не грозит. Поскольку никаких бумаг при нас все равно нету, доказать что-то можно, только если тебя узнают в лицо. Но такое случается редко. Равич – уже третья моя фамилия. Почти два года она служит мне верой и правдой. И пока все гладко. Похоже, везучая. С каждым днем она мне все больше нравится. А свою настоящую я уже почти забыл.

Вебер затряс головой.

– И это все за то, что вы не нацист.

– Конечно. У нацистов бумаги первый сорт. И визы на любой вкус.

– В хорошем же мире мы живем, нечего сказать. И правительство во всем этом участвует.

– У правительства несколько миллионов безработных, о которых оно обязано заботиться в первую очередь. И потом – вы думаете, только во Франции так? Всюду одно и то же. – Равич встал. – Всего хорошего, Вебер. Часа через два я еще раз взгляну на девчонку. И ночью зайду.

Вебер проводил его до двери.

– Послушайте, Равич, – сказал он. – Заглянули бы как-нибудь вечером к нам. На ужин.

– Обязательно. – Равич твердо знал, что не придет. – Как-нибудь на днях. До свидания, Вебер.

– До свидания, Равич. Нет, правда, приходите.

Равич отправился в ближайшее бистро. Сел у окна, чтобы смотреть на улицу. Он любил так вот посидеть, бездумно глазея на прохожих. Когда нечем заняться, лучше Парижа места нет.

Официант вытер столик и ждал.

– Перно, пожалуйста, – сказал Равич.

– С водой, сударь?

– Нет. Хотя погодите! – Равич на секунду задумался. – Не надо перно.

Что-то ему мешало, какой-то осадок в душе. Привкус горечи, надо срочно смыть. Сладковатая анисовка тут не годится.

– Кальвадос, – решил он наконец. – Двойной кальвадос.

– Хорошо, сударь.

Вебер его пригласил, вот в чем дело. Нотки сострадания в его голосе. Мол, дадим бедолаге возможность провести вечерок по-домашнему, в семейном кругу. Даже друзей французы редко приглашают к себе домой. Предпочитают встречаться в ресторанах. Он еще ни разу не был у Вебера в гостях. Хотя звал-то Вебер от чистого сердца, но тем горше пилюля. От оскорбления еще можно защититься, от сострадания никак.

Он глотнул яблочной водки. Чего ради он стал объяснять Веберу, почему живет в «Интернасьонале»? Какая была в этом нужда? Вебер знал ровно столько, сколько ему положено знать. Что Равич не имеет права оперировать. Этого вполне достаточно. А что Вебер вопреки запрету все же его использует – это уж его дело. Он на этом зарабатывает и имеет возможность браться за операции, на которые сам ни за что бы не решился. Никто об этом не знает, кроме самого Вебера и его медсестры, а та будет держать язык за зубами. И у Дюрана так же было. Только церемоний больше. Тот оставался возле пациента, пока наркоз не подействует. И лишь после этого впускали Равича, дабы произвести операцию, которая самому Дюрану давно не по плечу – слишком стар, да и бездарен. А когда пациент приходил в себя, Дюран снова был тут как тут, в гордом ореоле хирурга-чудотворца. Равич самого пациента вообще не видел, только белую простыню и густо намазанную йодом полоску тела, открытую для операции. Зачастую он не знал даже, кого оперирует. Дюран просто сообщал ему диагноз, и он брался за скальпель. И платил Дюран гроши – раз в десять меньше, чем брал за операцию сам. Но Равич и не думал роптать. Это все равно куда лучше, чем не оперировать вовсе. А Вебер обходится с ним считай что по-товарищески. Платит ровно четверть. Благородный человек.