Сажайте, и вырастет - Рубанов Андрей

– Да? – изумленно спросил он, глядя на свои ноги. – А чем плохи мои носки?

– Они белые.

– И что?

– Про белые носки забудьте, как про страшный сон. Выбросьте их и никогда не надевайте. Ни при каких обстоятельствах. Белые носки хороши в одном месте – на теннисном корте. Продолжать?

– Ага.

– Теперь еще одно: не надо заправлять свитер в штаны.

– Тогда он торчит из-под куртки!

– Носите рубахи, а не свитера. Свитер – это рубище.

– Ясно.

– Одеколон смените, он плохой. Хороший запах нельзя купить меньше чем за пятьдесят долларов. Часы тоже смените. И еще: вы стрижетесь слишком коротко. На мой взгляд...

– Хватит,– прорычал капитан и посмотрел на раскритикованные мною часы. – Я все понял. На следующей неделе встретимся – продолжишь свою лекцию. Надеюсь, ты не собираешься менять домашний адрес?

– Сначала мне нужно попасть домой.

– За этим дело не станет,– ободряюще высказался металлический сыщик, обменялся рукопожатием с Хватовым и вышел за дверь.

– Что происходит? – немедленно спросил я прямо в нацеленные на меня рязанские очки.

– Ничего особенного,– был ответ. – Следственное мероприятие.

– А как насчет того, чтобы отпустить меня домой?

– Решение еще не принято,– виноватым голосом сказал Хватов. – Начальство созреет, это самое, ближе к вечеру. Так что ты сейчас иди пока обратно. В камеру.

И не нервничай. Твой адвокат уже вызван. Лично я – за тебя. Все будет нормально...

– Спасибо,– сказал я искренне. Следователь кивнул и полез в свой баульчик. Достал запаянную упаковку каких-то таблеток, надломил, сунул в зубы, запил из маленькой пластиковой бутылочки.

– Обезболивающее? – спросил я. Хватов кивнул.

– Шумно здесь,– глотнув, простым голосом пожаловался он. – Как ты тут живешь, в столице нашей Родины? В таком грохоте?

– Привык.

Следователь снял очки, достал из заднего кармана чистый носовой платок и принялся осторожно полировать стекла, но вдруг положил все на стол.

– Что, вообще, за жизнь у вас тут? У каждого второго – ни документов, ни прописки, преступный образ жизни, подозрительные рожи, на каждом перекрестке аварии, все кричат, все бегут...

– Большой город,– лаконично высказался я. Хватов грустно улыбнулся.

– Город большой, а люди – нет. Иди в камеру, Андрей. И жди. Я, конечно, это самое, не уверен, что ты ни при чем... Возможно, твой статус останется прежним. Из обвиняемого мы никак не сможем превратить тебя в свидетеля. Но ходить на допросы и в суд ты будешь из дома...

Обратно я возвращался, наблюдая действительность немного искаженной. Изнутри грудь щекотало, неприятно и горячо. Вместо того, чтобы пойти домой, я очутился на безобразном, с криками и оскорблениями, допросе, а теперь иду обратно в каземат! И вынужден ждать, пока генерал Зуев примет решение! За что судьба меня так мучает?

Шагая по железному мосту вдоль череды одинаковых дверей, я немного успокоился, быстро вспомнил самые лучшие, многообещающие фразы: «сегодня тебя отпустят», «все будет нормально», «на суд будешь ходить из дома». Вернувшись в сверкающую чистотой камеру, я уже улыбался.

3

От свободы меня отделяет несколько часов! – уверенно заявил я самому себе, решительно приготовил кружку кофе, выпил, прошелся взад и вперед, включил радио. Густое женское сопрано исполняло какую-то классическую канцону или оперную арию. Выходило довольно чувственно. Запись была концертная – слышался шелест перелистываемых певицей нот и ее мощные вдохи.

Неожиданно в моей голове произошел маленький приятный взрыв, и следом еще несколько. Я посмотрел вниз и увидел, что хочу свободу физически. Как живую женщину.

Немедленно ухватив себя левой рукой, я начал действовать. Возбуждение было тем сильнее, что наступило в два коротких мгновения,– как будто вся кровь разом устремилась из мозга в чресла. Обнаружив себя посреди камеры, с открытым ртом и полуспущенными спереди штанами, я беззвучно расхохотался, встал спиной к двери и продолжил, для пущего удобства оттянув большим пальцем правой руки резинку штанов и трусов еще немного пониже, подставив лицо под свет из окна и закрыв глаза,– солнце сделало веки полупрозрачными, и я увидел не темноту, но красное, озаряемое медленными вспышками пространство, в котором жили, возникая и исчезая, сотни больших и маленьких черных точек.

Повинуясь желанию, из багряной глубины поднялся и развернулся экран, возникла картинка, затем еще и еще. Хитрый мозг подсовывал самые убойные сценки, цветные, движущиеся. Привиделись причудливые голые тела, лица с прилипшими ко лбу крашеными волосами, приоткрытые мокрые рты, наманикюренные ногти, прохладные скользящие цепочки. Замелькали розовые изгибы, расширенные мутные зрачки, матовые ноги, и губы, и простыни, все горячее, влажное. Разум нафантазировал и запахи, и звуки – стоны, крики, выдохи и особо возбуждающие мелочи, вроде тонкой, стеклянно отсвечивающей струйки пота меж грудей. Запустилась и соответствующая музыка – Стинг, потом Шадэ. Мягкий, буржуазный саунд, располагающий к тому, чтобы брать женщину в меру грубо, искусно, но без всякой акробатики, а потом смотреть, как содрогаются в приступах последнего дикого наслаждения внутренние поверхности развернутых бедер.