Сажайте, и вырастет - Рубанов Андрей

Мне стало страшно. Темно-зеленые стены каземата зашевелились вокруг меня, обратились в челюсти – они смыкались, намереваясь перемолоть тщедушного мальчика-банкира. Сокамерники – маленький и большой, тощий и жирный – приняли вид чудовищ, готовых к прыжку.

А не зашел ли я слишком далеко? А правильно ли я делаю, когда, просидев в тюрьме полтора месяца, собираюсь возразить тому, кто провел тут десятилетия и видел, без сомнения, тысячи молодых, упрямых и дерзких себялюбцев? Очутившись в изоляции, без поддержки, без денег, сверзившись на самое дно, – а правильно ли я делаю, решаясь на конфликт с местным населением этого дна?

– Нет,– произнес я тихо,– нет, Фрол. Вреда от запаха немного. Мы не на модном показе, чтобы всасывать сладкие ароматы. Тут не до запахов. Дурной запах не может ущемить чье-либо достоинство. Ничего страшного не случится, если вы оба немного потерпите. Это мое мнение, и я его довожу до сведения обоих...

– А ты, значит,– вяло выговорил Фрол,– уже решил нам диктовать, что и как делать? Распорядился, то есть, терпеть?

– Я не диктую,– отрезал я. – И не распоряжаюсь. Я только возражаю.

Фрол сощурился.

– Вопрос можно?

– На любую тему,– аккуратно парировал я.

– А ты, извини, на воле что делал? Я засопел и гордо отчеканил:

– Деньги.

– Бизнес, что ли?

– Да.

– А кроме бизнеса? – Фрол сыграл сухой скулой. – Что ты делал, кроме денег?

– Ничего. Только деньги. По шестнадцать часов в сутки.

Урка сделал вид человека, которого осенило.

– Значит, ты – бизнесмен! Правильно?

– Можно и так сказать.

– А вот я,– Фрол с неподражаемым достоинством слегка поклонился,– живу воровством и обманом. Я преступник, ясно? Бродяга. Работать не умею. И не хочу. Не способен. Ага. Здоровье – подорвано. Вот – краду имущество граждан. А как еще прокормиться? Государство и его слуги, менты, сажают меня, и я сижу. Здесь мой дом. Другого дома у меня нет. И денег у меня нет. И бизнеса нет. Семьи тоже нет. И папы нет... Только мама старенькая, единственная родная кровь... Видишь это?

Фрол вытянул ногу в проход и указал на ступню. Кошачья морда, вытатуированная на ее подъеме, бесстыдно пошевелила усищами.

Демонстрация нагой арестантской конечности получилась очень бесцеремонная, почти оскорбительная, однако не настолько оскорбительная, чтобы я счел нужным оскорбиться. К тому же десять дней регулярных ежеутренних медитаций сделали меня невозмутимым.

– Знаешь, что это такое?

– Кот,– буркнул я.

– Правильно,– похвалил Фрол. – Кот! Коренной Обитатель Тюрьмы!

– Понимаю, – ответил я. – Кот. То есть, ты, Фрол, у себя дома, а я всего лишь в гостях. И поэтому я должен слушать тебя внимательно. И вести соответствующе...

– Уловил,– похвалил меня коренной обитатель и неожиданно обезоруживающе, озорно улыбнулся. – Ладно, Андрюха, ты... это... не напрягайся. Ты хороший парень, таких бы побольше... Конфликта меж нами нет. Хочешь бегать и прыгать – давай, вперед! Только – не в ущерб тем, кто рядом! Правильно, Толстый?

Безразмерный магнат солидно кивнул.

– А про волю,– Фрол произносил слова негромко, однако с нажимом,– я заговорил потому, что рано или поздно, в этой хате или в другой, в этой тюрьме или в «Матроске», в «Бутырке», в любой, в изоляторе, на пересылке, на зоне, – этот разговор состоится обязательно. Ага. И ты должен всегда помнить, это... разницу. Между собой и людьми, принадлежащими к преступному миру. Не забывайся. Будь скромнее. Ага. Тюрьма – дом страданий, усекаешь? А не спортивная площадка...

– Понял, – ответил я, чувствуя, что невозмутимость покидает меня. – Дом страданий. Ясно. Только я – уж извини, Фрол, – страдать не собираюсь. Я не для этого рожден. Я не стану страдать ни в этом доме, нигде. Кто желает здесь страдать – пусть страдает, ради Бога. А я буду делать то, что мне надо делать.

– Упрямый ты,– печально сказал урка. – Молодой и упрямый. Ладно. Мое дело – предупредить...

Я прижал руку к груди.

– Фрол! Я очень благодарен тебе за советы и предупреждения. Реально говорю. Из сердца. Я и сам знаю, что тут не профилакторий. Может быть, твой совет однажды спасет мою судьбу. В какой-нибудь другой тюрьме. В настоящей. Там, где грязь и голод. Но здесь, где мы все сидим, вполне приличные условия! Еда, тепло, тишина! Почему бы не использовать время с максимальной пользой для тела и мозга?

Коренной обитатель склонил голову, и весь его вычурный уголовный аристократизм слетел с него. Остался – старый и больной человек с расшатанными нервами. Ничего не ответив, он взял какую-то газету, прочитанную не менее чем десять раз, раскрыл и отгородился от меня ею – презрительно и демонстративно.