Том 6. Третий лишний - Конецкий Виктор

Такие штуки полезно мотать себе на ус.

05.03

В шесть утра снялись с дрейфа, предварительно поссорившись и поругавшись с «Капитаном Марковым».

Идем в залив Ленинградский.

Солнце, ясно, осколки айсбергов.

Вся сила и суть акварели в том, что сквозь краску просвечивает белая бумага. Белый свет должен излучаться из-под краски, как он излучается из нутра айсбергов.

Разнообразие очертаний ледяных гор бесконечно и удивительно. И все же каждый айсберг в полном ладу и гармонии не только с окружающим ландшафтом, но и с небесами — как бы они в этот момент ни выглядели. Вот и архитектура должна всегда жить в ладу не только с людьми и земным ландшафтом, но и с небесами; потому что, если там нет кого-то, то там есть что-то.

06.03

Пересекали меридиан Ленинграда, когда объявили, что «для членов экспедиции Молодежной сегодня последний день подачи радиограмм».

Радиограммы стоят денег. Радистам надо подбить бабки — долги зимовщиков с Молодежной. Такое объявление обозначает для пассажиров близость цели. И тут не так вещи надо собирать, как самому в себе собираться.

Тяжелая зыбь. Идем маневренным ходом на сближение с «Брянсклесом». Он ждет нас в дрейфующем мелкобитом льду у залива Алашеева.

Капитан на «Брянсклесе» Конышев! Это он возил К. М. Симонова с семейством на «Комилесе» по Арктике. Мы вместе прошли от Диксона до Чукотки и подружились. Конышев — чрезвычайно редкий случай для торгового флота — бывший военный, окончил пограничное училище, мы с ним выяснили, что несколько раз в юности вместе участвовали в парадах. Такое сближает быстро. И вот сближаемся каждый час на шестнадцать миль у берегов Антарктиды. Все-таки благословенная профессия, когда она дарит тебе такое количество неожиданных встреч…

Зыбь все тяжелее. Сбавляем ход до десяти узлов.

Ветер начинает усиливаться со стремительностью стартующей ракеты. Ночью уже девять баллов. И идем едва по шесть миль.

Очередная ночная феерия: летящий в прожекторах, злобно танцующий, залепляющий лобовые стекла снег. Мгновения ослеплений, когда нос судна встречает удар волны, и столб пены, веер брызг отражают нам в глаза весь свет мощных прожекторов. Это как вспышка магния в темноте.

В рубке масса разнообразных звуков: гудят репитеры, шуршат стекла и моторчики снегоочистителей, в мельчайших щелях свистит ветер, удары волн, вибрация от главных двигателей, дребезжащий шум от заклиненных дверей, но говорить можно почти не напрягая голоса.

Где-то во тьме мыс Бегичева, впереди по курсу полуостров Сакеллари — приличный кусочек планеты выделили скромному соседу моего детства. Далековато, правда, от канала Круштейна и ленинградского острова Новая Голландия… Но тем приятнее родные имена на карте.

У нас шторм восемь баллов, волна — семь, едва идем. В Молодежной — штиль.

У нас штиль, в Молодежной — ураган, ветер пятьдесят метров в секунду.

Который раз уже повторяется такая зловещая ерунда.

В 15.30 седьмого марта вышли на радиотелефонную связь с «Брянсклесом». До чего приятно услышать голос Аркадия Сергеевича Конышева, таким родным повеяло, таким прорывом из «третьего лишнего».

Его первые слова после приветствий:

— К нам бы сейчас сюда Константина Михайловича, а? Какую бы он красоту увидел! Мы за айсбергом от шторма прячемся, дрейфуем вам навстречу помаленьку. Как здоров?

Юра:

— Виктор Викторович, не загружайте эфир и дайте-ка мне, пожалуйста, трубочку. — Физиономия Юры процеживает раздражение, как сито.

Прошу прощения, передаю трубку.

— Здравствуйте, Аркадий Сергеевич! Сразу, так сказять, быка. Мне тонн двести топлива можете дать? — спрашивает капитан пассажирского лайнера Ямкин у капитана лесовоза-пятитысячника.

В эфире растерянная пауза.

— Юрий Иванович, — говорю я возможно миролюбивее и мягче, — при такой температуре топливо не пойдет…

— Пока я вас ни о чем не спрашиваю, — обрывает меня старый товарищ.

Опять прошу извинения.

Раздается даже какой-то испуганный голос Конышева:

— Да что вы, Юрий Иванович! Мой самогон не пойдет при такой температуре ни под каким соусом!

Не хотел бы я оказаться сейчас на месте Юры — такой ляп для матерого моряка на глазах всех вахтенных хуже хука и свинга.

Чтобы не отягощать его своим присутствием, забиваюсь в угол.

На душе кошки скребут. Вам, конечно, кажется, что маленькая ошибка-оговорка одного моряка в присутствии другого — чепуха и ерунда. Вообще-то это так. Но не в нашем случае.