Ревущие сороковые - Капица Петр Иосифови

— Хорошо, поговорю с Черноскулом. Это все?

— Да. С вами желает говорить бывший гарпунер «Косатки» Кротов.

— Для объяснений даю три минуты, — предупредил капитан-директор.

У Кротова глаза загорелись недобрым огнем. Подойдя к микрофону, он вобрал в легкие побольше воздуху и стал, захлебываясь, говорить о разнузданности экипажа «Косатки» и ущемленных правах гарпунера: его-де не предупредили о появлении китов, а затем не подпустили к пушке и не позволили управлять судном. Виноват во всем новый капитан, который потворствует негодяям.

— А на себя вы не жалуетесь? — не без иронии спросил капитан-директор.

— Никак нет, — по-солдатски ответил гарпунер. — Стараюсь поступать по инструкции и вашим предписаниям.

— Вы, наверное, слышали, что я с одобрением отнесся к решительным действиям нового капитана «Косатки»? А то, о чем вы только что сказали, я слышал не раз. Советую подлечить нервы и изменить отношение к людям. Мы отзываем вас. Приготовьтесь покинуть «Косатку».

— Есть… есть, — растерянно повторил Кротов, не ждавший столь крутых мер. — Будет исполнено.

А когда микрофон был выключен, он разразился отвратительной бранью. Мне пришлось повысить голос, чтобы удалить его из радиорубки.

ЖИЗНЬ НА КАЧЕЛЯХ

На «Косатке» матросам жилось тяжелей, чем на «Пингвине».

В носовом кубрике, в котором ютилось шесть человек, всегда горел электрический свет. Здесь не было иллюминаторов. В штормовую погоду волны хлестали в скулы судна с такой силой, что кубрик наполнялся гудением и грохотом, похожим на артиллерийскую канонаду. Не только уснуть, но и удержаться на койке было невозможно.

Почему-то на «Косатке» больше, чем на других судах, ощущалась близость океана. Когда, лежа на койке, я упирался ногами в переборку, то казалось, что тугие волны хлещут прямо по голым ступням. И все тело через матрац чувствовало живую толщу океанской пучины.

Чтобы обитатели носового кубрика в штормовые дни могли отдохнуть в более сносной обстановке, мы, жители кают, уступали им на время свои койки. Это как-то сближало нас, создавало дух дружной морской семьи.

Трефолеву, привыкшему жить в кубриках, гарпунерская каюта показалась слишком просторной: он взял к себе в сожители Демчука и марсового матроса.

— Не люблю в одиночку, — сказал Аркадий. — Так веселей будет.

Трефолев никак не мог приспособиться к условиям мирного времени, его больше устраивала жизнь, похожая на фронтовую. Он по-прежнему сохранил в себе чуть показную флотскую лихость и старался держаться на людях, как держались бесстрашные и насмешливые бойцы морской пехоты.

Став штатным гарпунером и, в сущности, сравнявшись со мной в правах, он все же продолжал относиться ко мне как к своему командиру, с предупредительной вежливостью. Трефолев никогда не обращался на «ты», говорил короткое «есть» и при этом вскидывал руку к козырьку и щелкал каблуками. Но у пушки он хотел быть полным хозяином и действовать по плану, задуманному еще на «Пингвине».

Антарктическая осень была хуже весны: погода менялась по нескольку раз в сутки. Волнение в океане почти не утихало, и мы на «Косатке» жили, как на беспрерывно качающихся качелях.

Чтобы приспособиться к такому быту, нужно было не только перенять сноровку эквилибристов, умеющих на раскачивающихся трапециях под куполом цирка писать, читать, играть в шахматы, обедать, но и перещеголять их. Нам нередко приходилось работать мокрыми на обледенелой и скользкой, как каток, палубе, под угрозой быть смытыми шальной волной в море.

Китобойцы, на которых гарпунерами были норвежцы, в штормовую погоду не охотились, они отстаивались носом к волне. А мы не могли бездельничать, нам хотелось догнать тех, кто имел на своем счету уже немало китов. Этого требовали не только руководство флотилии, но и экипаж «Косатки», готовый идти на все, лишь бы не остаться в хвосте.

— Если выполним месячный план, то все будет оправдано, — говорили матросы. — Заработаем как люди и норвежцам покажем, что мы не лыком шиты. Обидно же скитаться двести дней и остаться с носом.

Мне не раз приходилось слышать, что резкая смена атмосферного давления влияет на настроение человека. А на «Косатке» я наблюдал другое: как бы ни перемещалась стрелка на шкале барометра — особых изменений в состоянии духа китобоев не наблюдалось. Но стоило Трефолеву или мне промазать, стреляя в кита, или упустить его, как они мрачнели, становились малоразговорчивыми и раздражительными.