Ревущие сороковые - Капица Петр Иосифови

— А вы уверены, что благополучно дойдете до Кейптауна? — не без угрозы спросил Джон Сэрби. — Когда предстоят удовольствия — следует поторопиться. Человек недолговечен.

Пообещав сделать его своим компаньоном, Джон Сэрби увеличил на пять тысяч долларов сумму, предложенную за амбру.

— Нет, — твердо сказал Хаугли. — Меня не прельщает жизнь ни компаньона, ни капиталиста. И большие деньги в море ни к чему. Они только вызовут зависть и раздоры. Дождемся суши.

— Боюсь, что вы ее не дождетесь. Упрямые рискуют остаться ни с чем. Советую подумать.

Взбешенный Сэрби покинул судно, а когда через день был объявлен конец охоты на полосатых китов, он еще раз посулил небывалые для Антарктики блага. Получив решительный отказ, рассерженный хозяин прислал на китобоец Эба Балфора.

Хаугли пришлось уступить угрюмому боксеру капитанскую каюту, а самому переселиться в гарпунерскую.

В пути Балфор запил и вовлек в загул боцмана и механика. Хаугли ничего не мог сделать с пьяницами.

В последнюю, самую тяжелую ночь матрос, обслуживающий Эба Валфора, донес, что боксер подговаривает собутыльников расправиться с норвежцем за то, что тот якобы хочет прикарманить все деньги, полученные за амбру.

Хаугли знал, на что способны эти пьяницы, поэтому, как только, увидел огни нагонявшей советской флотилии, отстал и, изменив курс, пошел рядом с русскими судами. Он надеялся, что это облагоразумит пьяниц.

Отстояв свою вахту, норвежец послал матроса разбудить вахтенного помощника. Но тот оказался столь пьяным, что не мог подняться с постели. Вместо штурмана на мостике появился боцман. Он тоже был нетрезв, но довольно твердо держался на ногах. Хаугли так промок под грозовым ливнем, что решил на время оставить боцмана у машинного телеграфа и отправился переодеваться в сухое.

Едва Хаугли спустился с трапа, как в темноте кто-то преградил ему путь и так ударил в лицо, что в глазах заметались искры. Хаугли не удержался на ногах…

Норвежец очнулся уже в воде. Барахтаясь, он сумел сорвать с себя штормовой плащ, куртку и сбросить сапоги. Видя, что'китобойцы проходят мимо него, Хаугли принялся кричать. Но разве в такой шторм кто-нибудь мог услышать его?

Все же он еще не терял надежды и поплыл навстречу советским китобойцам. Он рассчитывал на чудо — и чудо свершилось: его заметили и сделали все, чтобы спасти. Теперь он может не опасаться за свою жизнь, он среди хороших людей.

Мы запротоколировали все, что рассказал норвежец. Скрепили документ свидетельскими подписями и сообщили обо всем на флагман.

Главный врач флотилии по радио проконсультировал нас, какую медицинскую помощь надо оказать спасенному, чтобы он не заболел воспалением легких.

Опасения врача оказались напрасными. Проспав четырнадцать часов, Хаугли как ни в чем не бывало поднялся с постели. Лихорадка лишь слегка обметала его губы. Он даже хотел подменить нашего кочегара, но мы ему не позволили.

* * *

Шторм не унимался. Матросам запретили появляться на заливаемой верхней палубе. С мостика в каюты остался один путь: приходилось спускаться в ходовую рубку и из нее пробираться в коридор, в котором стоял такой грохот, точно беспрерывно бухала гарпунная пушка.

За двое суток на «Косатке» были разбиты толстые стекла рубки, снесен клотиковый фонарь, пострадали кильблоки спасательной шлюпки.

Высокие, возникавшие у горизонта волны непрерывной чередой продолжали накатываться на судно. Приближаясь, они вспухали, выгибали пенистый гребень и с ревом обрушивались на китобоец. Иногда вода не успевала схлынуть, и новая волна прокатывалась по старой. Китобоец оседал, кряхтел, но продолжал двигаться. Из машинного отделения доносился надрывный и хриплый гул.

В моменты падений и взлетов мне мерещилось, что в океане существует две линии гори-, зонта: одна появляется высоко над головой, другая — далеко внизу.

Были моменты, когда думалось, что мы никогда не доберемся до суши, погибнем под вой ветра в этой взбесившейся хляби.

На четвертый день марсовый матрос уловил проблеск маяка мыса Доброй Надежды. Значит, скоро попадем в теплые воды Атлантического океана. И вот только тут я понял, как могли возникнуть два названия этого далеко выдвинутого в океан мыса. Первым его окрестил «мысом Бурь» португальский мореход Бартоломеу Диаш, но позже его соотечественник знаменитый Васко да Гама почему-то дал другое название—«мыс Доброй Надежды». Видно, один из них, пройдя мимо мыса, попал в жесточайшую штормовую трепку, а другой, вырвавшись потрепанным из «ревущих сороковых» и разглядев в подзорную трубу пологие склоны, обрадовался: у морячины появилась надежда на спасение и отдых.