Любовь и так далее - Барнс Джулиан

Вижу, что я увлекся. Просто, когда я начинаю об этом говорить… ладно, ладно, я понял намек. В общем, я осел в Балтиморе и несколько лет занимался распределением продуктов питания органико-биологического производства. Потом устроил себе отпуск на две недели и поехал в Англию. На самом деле, отдыхать я умею не очень, устаю от безделья, так что я принялся изучать местную розничную торговлю и системы доставки, и, честно признаюсь, все это повергло меня в состояние легкого шока. Поэтому я решил вернуться и обосноваться здесь. Собственно, так я и жил потом.

ОЛИВЕР: А потом, а потом… в старое доброе время по Гринвичу.

Вот ведь забавно: мы говорим «старое доброе время». А ведь время совсем не доброе. Оно норовистое и злое. Да, время именно злое. И капризное. Капризная субретка-обманщица — Время. Большую часть твоей жизни она еле-еле волочит ноги и надувает губки, а потом — когда наступает «счастливый час», тот лучезарный момент, когда удача и радость все-таки посетили твой скромный дом, — она проносится мимо, как официантка на роликах. Возьмем, к примеру, счастливый час, который начался в то мгновение, когда я благоговейно преклонил колени и поклялся к любви и верности ma belle.^[33] Откуда мне было знать, что все это счастье закончится в тот достославный момент, когда мыс вами расстались в последний раз? И кто знает, когда эта кокетливая шалунья с подносом над головой снова объявит счастливый час? Признаюсь, когда мы вернулись в Англию, первое время все было плохо — пресно и плоско, как равнины Голландии. А потом появилась Мари. То есть, сначала благовещение о Мари, а потом и сама Мари. Она — наша маленькая Сингапурская петля. Сингапурская Петелька.^[34]

Да и потом тоже было немало веселья на нашей ярмарке, шумного плеска у водопоя. Иными словами, поводов для депрессии все равно хватало. Смерть отца, например. Это был действительно тяжкий день. Безысходный. Вдумчивые энциклопедисты, специалисты в душевных расстройствах, серьезные калибровщики Angst'a^[35] сделали вывод, что стресс от смерти отца сродни стрессу от переезда на новую квартиру. Может, они это определили другими словами, и тем не менее. Что касается лично меня, то я больше переживал не за потерю отца семейства, а за потерю ковра на лестницу и настольной лампы с утенком Дональдом на абажуре.

И не надо делать такое лицо. Вы же не знаете моего папеньку, правда? Но если вдруг — я сомневаюсь, конечно, но вдруг, — вы его знаете, то все равно, он был не вашим отцом, а моим, старый подлюга. Бил меня хоккейной клюшкой буквально с самого раннего детства, едва меня отняли от груди. Или это была не клюшка, а бильярдный кий? И все потому, что я был очень похож на мать. Все потому, что она умерла, когда мне было шесть лет, и отец не мог смотреть на меня спокойно — сразу же вспоминал ее. Мое с ней сходство его задевало. О, предлоги всегда находились: моя нарочная дерзость и наглость — и ненарочная тоже; скажем так, наглость экспромтом, — плюс мои усердные пироманские поползновения, но я-то всегда понимал, в чем дело. Он был холодным, бесчувственным человеком, мой папенька. Холодным, как рыба. Этакий старый палтус. Он курил трубку, чтобы скрыть рыбный запах. А потом, в один прекрасный день, его чешуя высохла, а жабры затвердели, как засохшие рисовальные кисточки. В завещании он выразил пожелание, чтобы его кремировали, но я устроил ему роскошные похороны на перекрестке дорог с колом в сердце — чтобы уже наверняка.

Свое «поместье» — это я так с иронией говорю, «поместье», на самом деле делянка под огород: речь о медных грошах, а не о золотых муидорах,^[36] — он оставил Софи и Мари. Особо оговорив, чтобы вышеупомянутого Н. Оливера Рассела даже и близко не подпускали к мулле. Он также оставил письма своим вышеупомянутым внучкам, где объяснил — почему. Конверты, скажем так, были слегка осмолены.

Внутри была жуткая смесь магического реализма и откровенного пасквиля. Ради детей я их выбросил в ближайший oubliette.^[37] Жена меня опозорила — она плакала на похоронах. Очевидно, что в садке для престарелых рыбешек, где монсеньор Палтус влачил свои годы заката, имела место локальная вариация мировой скорби, и в крошечной раке для мощей было с верхом костей-имплантантов и зубных протезов, вопиющих о вере в воскрешение тела Волнующая концепция в лучшие времена, но в тот конкретный момент — трансцендентально кошмарная. Джилиан, без сомнения, находила все это странно трогательным. Вот она и рыдала, хотя я очень просил ее успокоиться. Потом, вернувшись в садок для престарелых рыбешек, мы долго выслушивали проникновенные речи об отчаянных папиных подвигах с ходильной рамой и калоприемником. Я тоже сказал свое слово. Как это обычно бывает, отделался общими фразами.