Любовь и так далее - Барнс Джулиан

Жуткий поступок, страшный. Я ни в коем случае его не оправдываю. Я просто хочу сказать, что самое страшное заключается в том, что по-своему этот поступок был вполне обоснован. По-своему. Извращенно, кошмарно — но все-таки обоснован.

ОЛИВЕР: Генетический сбой. Изъян ДНК. Удар хлыстом. Признаюсь, мне нравится эта идея. Заставляет задуматься. Человек. Существо без разумных причин для существования. В прежние времена он сам находил/создавал причины. Во времена мифов, легенд и героев. Когда мир был большим и в мире вмещалась трагедия. Сейчас? Сейчас, заслышав удар хлыстом ДНК, мы встаем в стойку на опилках цирковой арены. Человечество измельчало, что теперь для него трагедия? Жить, как будто у нас есть свобода воли, зная, что ее нет.

17. Член на блюдце среди драхм

ОЛИВЕР: Доктор Робб — очень приятная женщина, правда? Как будто, когда человек приятный, это что-то меняет.

Она хорошо слушает, но мне не хочется говорить.

Она говорит, что это нормальное и естественное состояние для депрессии — когда ты уверен, что лучше тебе не станет. Я отвечаю, что когда ты уверен, что лучше не станет — это естественный и нормальный вывод, проистекающий из того, что лучше тебе не становится.

Она спрашивает об утрате либидо, и я пытаюсь быть галантным.

Хотя я всегда стараюсь сделать ей приятное. Отвечаю «да» на все ее вопросы. Плохо сплю — да, рано просыпаюсь — да, теряю интерес к жизни — да, мне трудно сосредоточиться — да, утрата либидо — смотри выше, плохой аппетит — да, плаксивость — да.

Она спрашивает, много ли я пью. Я говорю: недостаточно, чтобы развеселиться. Мы говорим о выпивке. Кажется, алкоголь — это депрессант. Но она выясняет, что я пью не так много, чтобы причиной моей депрессии был именно алкоголь. От одной этой мысли уже хочется впасть в депрессию, правда?

Она говорит, яркий солнечный свет помогает бороться с депрессией. Я говорю: а жизнь есть противоположность смерти.

Только сейчас до меня дошло, что в моем пересказе она похожа на нудного пресного бюрократа. Но это не так. Она — очень хорошая и душевная, лучшая из представителей этого племени «тех, кто строит догадки». На самом деле, если бы не утрата либидо…

Она спрашивает меня про смерть мамы. Ну, что я могу сказать? Мне тогда было шесть лет. Она умерла, а потом отец на меня озлился. Потому что она умерла. Бил меня и все такое. Потому что я ему напоминал о ней.

Да, я мог бы преподнести традиционный букет из далекого детства — Ее Запах, Когда Она Целовала Меня На Ночь; Как Она Трепала Меня По Волосам; Как Мы Купались В Старом Доме, — но я не знаю, какие из этих воспоминаний — мои, а какие — почерпнуты из Энциклопедии Ложной Памяти.

Доктор Робб спрашивает меня, как она умерла. Я говорю: в больнице. Я не видел, как это было. Для меня все было так: еще на прошлой неделе она каждый день отводила меня в школу и забирала после уроков, а на следующей ее уже похоронили. Нет, я не ходил к ней в больницу. Нет, я не видел, как она лежала в гробу, Еще Краше В Смерти, Чем Была При Жизни.

Я всегда был уверен, что она умерла от сердечного приступа — от чего-то взрослого и загадочного. Меня больше смущали «что» и «почему», нежели «как». А когда, годы спустя я спросил про подробности, мой батюшка-палтус затянул свою старую караоке заброшенности и печали.

— Она умерла, Оливер, — вот все, что когда-либо изрекал старый подлюга, — и все лучшее во мне умерло вместе с ней.

И вот тут он говорил чистую правду.