НЕСУЩИЕ КОНИ - Мисима Юкио

— Ах, вы так добры к нам. Мы не можем так пользоваться вашей добротой…

— Я очень прошу, чтобы вопрос об оплате даже не поднимался. Таковы мои условия, и вы должны их принять.

— Нет, я просто не знаю, что сказать… — Иинума несколько раз церемонно поклонился.

— Но ваша супруга, наверное, была очень удивлена вашим решением. И ваша мать, видимо, тоже беспокоится. Я думаю, они были против.

— Жена у меня человек невозмутимый. С матерью я говорил по телефону, она на секунду замолчала, похоже размышляла, а потом бодро сказала мне, чтобы я поступал так, как сочту нужным.

— Вот настоящая мать и настоящая жена. Нет, у вас, в самом деле, прекрасная мать и прекрасная жена. У меня жена, что ни делай, ничего не добьешься. Вы должны открыть мне тайну воспитания своей половины, обучить, как самому вести себя, чтобы жена вела себя хоть немного так же, как ваша. Хотя, пожалуй, поздно просить об этом.

Натянутость впервые исчезла, гость и хозяин рассмеялись.

У отдохнувшего Хонды в душе проснулись воспоминания. Ему показалось, что двадцати лет как не бывало, сейчас он, школьник Хонда и воспитатель Киёаки Иинума совещаются о том, как помочь отсутствующему Киёаки.

За матовым стеклом мелькали уличные огни. Здесь же отчетливо проступала другая ночь, словно связанная с оживлением нынешней — голодом и несчастьем, даже остатки еды, красующиеся на столе, говорили о той, темной и холодной, заполнившей тюремный изолятор. И прошлое тоже каким-то непостижимым, смутным образом было связано с их зрелым настоящим.

Хонде пришла в голову мысль, что вряд ли в своей жизни он снова решится на столь глубокое самоотречение, он будто собирался удивительным пламенем, бившимся в его груди, выжечь собственное сердце. С чем можно сравнить эту бодрость души и тела, это тепло, разливающееся в груди, когда на тебя снисходит мысль, как же все вокруг глупы. И это тоже открылось сегодня!

Не Исао должен благодарить его, скорее он должен благодарить Исао. Не соприкоснись он с возрождением Киёаки, с поступками Исао, он, Хонда, стал бы когда-нибудь человеком, испытывающим радость от пребывания в ледяной глыбе. То, что ему казалось покоем, было куском льда. То, что казалось завершенностью — увяданием. Когда он считал воззрения других незрелыми, он еще, собственно, и не знал, что такое подлинная зрелость.

Когда он смотрел на капельки сакэ, повисшие на конце усов Иинумы, без устали, словно в нетерпении подносившего ко рту чашечку с сакэ, ему мнилось, что это капельки идей наивно примостились на усах человека, живущего продажей жара, тепла, который исходит от идеи. Оттого, что тот превратил идею в средство существования, сделал ее своей повседневной жизнью, его несообразности и проступки набросили на лицо легкую тень жизнерадостного самообмана. У Иинумы, который сейчас, не меняя позы, пил одну чашечку за другой, не думая о сыне, что дрожал от холода в тюрьме, был такой же вид, как у ширмы с нарисованным тушью драконом, которая стоит в вестибюле гостиницы. Он с наслаждением упивался идеей, как запахом. С тех времен, когда Иинума был юношей с глубоким, мрачным взглядом, с подавляющими физическими данными, прошло много лет. Не было ничего странного в том, что его жизнь, его страдания, особенно его унижение сейчас были вознаграждены славой сына. По мнению Хонды, этот отец, несомненно, что-то без слов доверил сыну. В воинственном кличе и звоне меча чистого юноши, выступившего против влиятельных лиц, кроется бывшее унижение отца.

Хонде захотелось услышать от Иинумы правду об Исао.

— Можно ли сказать, что Исао осуществил мечту, которую вы лелеяли в душе со времен, когда воспитывали Мацугаэ? — сказал Хонда.

— Нет, он всего лишь сын своих родителей, — гордо отозвался Иинума и завел разговор о Киёаки:

— Сейчас я думаю, что та жизнь, которую вел молодой господин, была самой естественной, более всего отвечала воле богов. Исао таков, каковы мы — его родители, он молод, да и время сейчас такое, вот он и натворил дел, с моей же стороны было глупостью воспитывать в молодом господине воинскую отвагу. Как жаль, что он умер! — голос Иинумы был полон совершенно другими эмоциями, казалось, они вот-вот польются через край плотины. — …Но он следовал только своим чувствам, и только это приносило ему удовлетворение. По меньшей мере, во мне постепенно окрепло убеждение, что он хочет в это верить. Был тут и эгоизм, в который невозможно было не верить. Так или иначе, молодой господин прожил свою жизнь. И то, что я, будучи рядом с ним, нервничал, было абсолютно бесполезным, тщетным.