Всемирная Выставка - Доктороу Эдгар Лоренс

О том, что я воспринимаю происходящее с позиции чуть ли не владельца Выставки, отец догадался. Поэтому, выйдя за ворота, он был сама любезность и много говорил о том, как ему все понравилось и как он доволен увиденным. «Какие дороги, какие машины, радиоуправление — с ума сойти! Правда, дороги строятся на народные деньги, — добавил он через секунду. — Когда дойдет до дела, строить дороги будет не «Дженерал моторс», а правительство. На деньги налогоплательщиков. — Он улыбнулся. — Так что «Дженерал моторс» просто советует нам, что мы должны делать: строить дороги, чтобы они могли продавать нам автомобили».

Даже я не мог этому не улыбнуться. Все засмеялись, всем было хорошо.

— Может, и так, конечно, — немного подумав, сказала мне мать, когда отец с братом отошли чуть вперед. — Но как было бы здорово иметь свою машину!

Больше я об этом последнем посещении Выставки почти ничего не помню. Родители, утомившись, решили все оставшиеся силы отдать посещению иностранных павильонов. Мать горела желанием посмотреть павильон еврейской Палестины. Ее радовало, что евреи получили себе место на планете. Она тоже приняла в этом участие толикой своих денег.

— Они наглядно показывают, как еврейские фермеры возвратили Палестине плодородие, дав ей орошение и насадив леса, — сказала мать. — Показывают, что евреи могут быть ничем не хуже других.

Отца интересовал павильон Чехословакии — из-за того, что с этой страной произошло.

— Чемберлен предал их, отдал Гитлеру, — сказал он. — Хочу сходить выразить им солидарность. А еще Нидерланды — тоже теперь под Гитлером. Куранты слышали — вот только что звонили? Это в павильоне Нидерландов.

Нас с Дональдом подобная тематика интересовала мало. Решили разделиться, договорились, где и когда встретимся. Родители уехали в кресле на колесиках, словно дети в прогулочной коляске.

— Жаль, что снесли павильон Советского Союза, — ни к кому не обращаясь, пробормотал отец. — Я бы с удовольствием глянул. — Он обернулся и помахал нам рукой, в которой дымилась сигара.

Мы с Дональдом сели в автобус и поехали по авеню Радуги через мост в развлекательный сектор. Здесь народу было побольше. Про занятного осьминога Оскара я ни словом не обмолвился, но втайне лелеял надежду повидаться с Мег. Представлял себе, как она сидит на раскладном шезлонге во дворе. Бродили мы с Дональдом бродили, и ноги сами вынесли меня на то место. Но «Озабоченного Осьминога Оскара» там больше не было, балаган занимали фокусники и глотатели огня. В результате мы пошли кататься на электромобильчиках, которые во множестве носились по площадке, стукаясь резиновыми бамперами, причем их водители неколебимо хранили жутко сосредоточенный вид. Мы на кого-то налетали, и налетали на нас, и мы дико хохотали. Дональд посадил меня за руль, обнял за плечи, и мы кружились, с грохотом в кого-то врезаясь, кто-то врезался в нас, да с такой силой, что чуть голова не отлетала. Сквозь гам доносился голос Дональда: «Чем не футурама, а?» Потом мы зашли в комнату смеха и смотрели на свои искривленные, то сплюснутые, то растянутые отражения в зеркалах, где всякое узнаваемое твое подобие вдруг обращалось в ничто, а спустя секунду вновь выныривало в самом невообразимом виде. Напоследок мы сходили в «Савой» — так называлась площадка с эстрадой, где играл джаз и люди танцевали. Дональд онемел от восторга: на эстраде был оркестр Джимми Лансфорда; мы проторчали там целых два отделения, причем Дональд, закрыв глаза, потряхивал в такт головой и постукивал по столу пальцами, как барабанными палочками. Танцующие прыгали и тряслись, изображая модный танец «биг эпл»^[31]. Но музыка была хороша.

Позже пошел дождь; помню, как в черной ночи вспыхивали фейерверки, освещая его струи, — будто земля вела сражение с небом.

То, что я выиграл почетное упоминание на конкурсе сочинений, возвело меня на несколько дней в ранг школьной знаменитости. Противная Диана Блумберг, которую мне предстояло еще победить на контрольной по правописанию, поглядывала на меня теперь более уважительно. Директор, мистер Тейтельбаум, заметив меня в коридоре, подошел и пожал руку.

— Молодец, показал им, каких учеников мы в нашей школе готовим, — на случай, как бы я не посчитал победу своей собственной, разъяснил он.

Возможно, как раз это чувство победы и заставляло меня то и дело возвращаться мыслями к Всемирной выставке: я продолжал упиваться своим достижением, лелеял в себе тайное восхищение собой — вот, мол, какой я парень-то, оказывается: смело взялся за дело и сделал его; а может, просто волновали память чистые, подкрашенные аллеи — красные, желтые и голубые, — клумбы с цветами и белизна будущего, которое в моем сознании одновременно и перисферически ширилось, и вонзалось в небо иглой. Однажды в октябре я решил сделать свою собственную капсулу времени. Эта идея, помнится, пришла мне в голову, когда я дома вдруг наткнулся на кар тонную трубу от пневмопочты, принесенную когда-то отцом. Изнутри и снаружи я обклеил трубу серебряными бумажками, которые долго копил, собирая сигаретные пачки и обертки от жевательной резинки. Мой приятель Арнольд прознал, что у меня на уме, и включился в работу. И вот настал день, когда после школы он отправился за мной в парк «Клермонт», где я наметил место захоронения.