Всемирная Выставка - Доктороу Эдгар Лоренс

Меня здорово изумляло, как происходит, что в этой полусфере из снега исчезают наш дом, двор, весь Бронкс и Нью-Йорк — исчезают в пространстве и во времени. Меня занимало вдобавок еще и то, почему в этом сооружении из сплошного льда так тепло. Вплоть до того, что в пот бросает. Почти тотчас же снимаешь шапку и лыжную курточку, а не то покрываешься испариной, как летом в самый знойный день.

Физически наша иглу просуществовала очень долго, уже и надоела всем — и своим строителям, и всем прочим. Начала оседать, но форму держала, даже уменьшаясь, темнея и теряя завлекательность. Такое же свойство я обнаружил у трубочек мороженого: они сохраняют свои пропорции все время, пока их ешь. И еще долго, когда мне уже совсем неинтересно было сидеть внутри хижины, я все-таки любовался ее формой, такой чистой и совершенной, словно моему брату с приятелями подручным материалом служила магия бесплотной идеи, как это водится у волшебников самого высокого полета.

В конце концов собралась компания ребятишек, я в том числе, которые, изрядно потрудившись, разворотили и растоптали иглу, превратив ее в кучу сплошного снега. Это казалось делом такой же важности, как когда-то, во дни сияющей хрустальной новизны нашей хижины, было забраться внутрь и там сидеть, сведя весь мир до тихого морозного пространства арктической ночи и глядя на лица себе подобных, раскрасневшиеся, чего-то ждущие, с отсветами пламени свечи в зрачках расширившихся глаз.

5

Каждую зиму, когда приближался мой день рождения — шестое января, — я предвкушал его, ожидая с таким чувством, будто число шесть есть священное, мое число, что это нумерация особого, моего бытия. Оно вроде имени — мое, и ничье больше. Длинные праздники и Новый год представлялись мне лишь лампионами на подступах, фанфарами, предваряющими главное событие, вроде полицейских мотоциклистов в сапогах и шлемах и со своим начальством в колясках, когда все они с ревом несутся по улице впереди президента.

Мама невольно утверждала меня в этом ощущении, рассматривая мой день рождения в историческом контексте, как она это делала с любым ритуальным событием. — Нет, ты представь себе, это надо же — не хотеть такого золотого малыша! — воскликнула она, обращаясь к своей подруге Мэй, с которой они на кухне пили чай. Мы как раз ждали, когда придет первый гость на празднование моего дня рождения.

Одетый в белую рубашку и короткие штаны с лямками на пуговицах, я стоял рядом с матерью и, облокотившись на стол, лениво лакомился печеньем. Она ерошила пальцами мои светлые волосы, и я встряхивал головой, как конь гривой.

— А вы его мне отдайте, если самим не нужен, — сказала Мэй; она была не замужем. Мне она подмигнула. В отличие от моей полнорукой мамы Мэй была худощава. Она ходила в толстых очках, под которыми ее глаза казались маленькими. А еще она курила сигареты, а мама нет. Отставив локоть, Мэй держала сигарету между указательным и средним пальцами, направив ее в потолок.

— Ну, теперь-то он нам, пожалуй что, даже нравится, — сказала мама. Потянула меня к себе на колени. — Теперь-то уж, когда он с нами, мы его не отдадим.

Мать не единожды говорила мне о том, что я получился по оплошности. Что это означает, я одновременно и знал, и не знал, как это у детей бывает, когда им сообщено о чем-нибудь ровно столько, сколько нужно, чтобы они не требовали подробностей. Мысль о том, что меня не ждали, что моего появления не добивались, нисколько меня, однако, не уязвляла. Я чувствовал уверенность в маминой любви, какой бы морокой она мне не оборачивалась.

— Он всегда был трудным, — сказала она с гордостью. — Сплошные неожиданности, прямо с момента рождения. Ягодичками пошел, ни больше, ни меньше.

— Акроба-ат, — протянула Мэй.

— Еще какой. Правда, этот акробат не ходил до полутора лет. Ты не забыла, как трудно мне было отнять его от груди?

— Ну, может, теперь уж он, такой большой четырехлетний парень, не попомнит тебе этого зла, — проговорила Мэй, улыбаясь мне сквозь дым.

Тут позвонили в дверь, и, зная, что это пришел ко мне первый гость, я выкрутился у матери из рук, скользнул выгнутой спиной через ее колени, плюхнулся на пол под столом и там скорчился.

— Ты что, открывать не пойдешь? — спросила мама. Этого делать я как раз не собирался: спрятаться — вот все, чего я хотел.

День был, конечно, торжественный, однако нельзя сказать, что эти празднования такое уж сплошное удовольствие. Ну, подарки, естественно, — всякие счетные палочки, цветные карандаши, плоские коробочки с разноцветными брусками пластилина для лепки, — но это все и не подарки даже, так, мелочь, входной взнос. К тому же всем нам полагалось сидеть за столом, заваленным смешными остроконечными шапками, бумажными тарелками, всяческими свистульками, лопающимися надувными шарами, и притворяться неимоверно веселыми. На самом деле детский праздник всегда бывал сплошной карикатурой на мир детей, издевательским представлением, организуемым их матерями, снующими, мельтешащими, раздающими молоко в бумажных и обыкновенных стаканчиках и непрерывно сюсюкающими от наслаждения всей этой эстетикой — как кого по-праздничному приодели и тому подобным; вдобавок они вечно стравливали нас в играх самого зловредно-соревновательного свойства, так что ты либо плачешь от унижения, либо тебя со всех сторон стараются ущипнуть, да побольнее.