Лондонские поля - Эмис Мартин

— На лице — такая слабая грустная улыбка. Типа… типа, она чахнет. Иссыхает. Чахнет ее бедное сердечко…

Гай поднял взгляд. Кит, казалось, изучал потолок над баром — прикидывая, может быть, сколько туч сигаретного дыма, равных по объему Лондону, воспарило к нему, впиталось в его золотисто-коричневую обшивку. С явным облегчением говорил он теперь о разных других вещах, и Гай, чувствуя мягкую хватку расположения к своему собеседнику, подумал: он знает. Кит знает. Он догадался. Николь и я — в некотором смысле мы куда как выше, чем он. Но он видит, что связывает нас друг с другом (узы любви); и относится к этому с должным уважением.

— На, держи. Я и тебе взял.

Гай пытался сосредоточиться. Кит готовился выдать какую-то шутку — обдумывая ее, он уже посмеивался про себя. В прошлом Гаю приходилось прилагать немалые усилия, чтобы понять его шутки. Зачастую они были довольно-таки мягкими, оборачиваясь то ребяческими капризами, то печальными каламбурами. Лишь изредка (или относительно редко) наклонялся Кит вперед, выставляя напоказ передние зубы, и выдавал какую-нибудь сальность о протухшей пикше и бриджах невезучей дамы. Но такое может случиться где угодно. В бильярдной клуба. В усыпанном звездами ресторане в Сити. И, как он сам только что это продемонстрировал, Кит, несмотря на всю свою притворную грубость, обладал куда большей природной деликатностью, чем…

— Как определить, что у сестренки месячные? — спросил Кит.

— Хм… — сказал Гай. У него не было сестер. Он пожал плечами. — Не знаю.

— У папкиного перца какой-то странный вкус!

Гай стоял и смотрел на бурю Китова смеха. Буря эта, эта tormenta длилась очень долго, пока наконец, после целого ряда временных затиший и ложных успокоений, не возобновился относительный штиль. Гай слабо улыбнулся.

— Уф! — сказал Кит, поднося сжатую в кулак руку к слезящимся глазам. — Ну и ну! Ладно, это таки заставило тебя улыбнуться. А смеяться надо все время. Надо, поверь мне. В этой жизни… Ох-хо-хо-хо-хо.

Когда Кит принялся разносить свою новую шутку по всему пабу — так сказать, отправился с нею на гастроли, — Гай замешкался и приотстал. Ударная фраза в скором времени зарикошетила от одной кучки завсегдатаев к другой. Во влажном освещении паба во множестве видны были россыпи крошек от яиц по-шотландски и тусклые отблески советских зубных коронок. Шутка Кита повсюду принималась на «ура», хотя некоторые из женщин в возрасте (на самом ли деле они были старыми или только казались старыми, будучи молодыми?) ограничились одними лишь долгими взглядами, исполненными одновременно и приязни, и упрека. Усевшись неподалеку от задней двери, Гай попивал бренди и, вытягивая шею, наблюдал за всем этим, охваченный немой лихорадкой. Говорят, что нет ничего слаще лестных слов, дошедших до тебя не из первых уст; и Гай Клинч был так польщен впервые в жизни. Он сидел и дрожал, упиваясь любовной лестью. Наплывы сегодняшнего дня, вновь и вновь представавшие перед ним в проекционном зале его сознания, не показывали ничего, кроме повторяющихся сцен воссоединения, захватывающего дух, не ведающего границ воссоединения. Просто объятие. Даже не поцелуй… Даже не объятие. Эти наплывы были подобны последним сценам «Случая на мосту через Совиный ручей»^[58], где, ориентируясь по мнимым созвездиям, мертвый герой мчится сквозь темные поля сновидений, мчится к ней, все мчится и мчится, ничуть не становясь ближе после каждого разрывающего сердце броска… Год и Понго отвели Кита в сторонку, а затем он поспешно ушел. Он с усилием отковырнул Клайва ногою от пола, после чего, вцепившись в поводок, откинулся на сорок пять градусов назад, как будто участвовал в перетягивании каната. Двадцатью минутами позже, когда Гай уже собирался на выход, в заведение гуськом вошли трое и спросили Кита; они у всего паба спрашивали о Ките — как будто (мельком подумалось Гаю) черный крест был намалеван на двери, а не на вывеске над нею, и они требовали ото всех, кто был в пабе, отречься от Кита, выдать им его. Если Кит пытался избежать встречи с этим трио (у седоголового в каждом ухе красовалось по полудюжине серег, а губы были синими, как у продрогшего малютки), то Гай его не осуждал: они действительно выглядели до крайности докучливыми.

Весь потолок Мармадюковой детской кишел странными тенями, головами Медузы, гоблинами, делающими ручкой… Дети любят свои игрушки, не правда ли? Это так очевидно. Но почему? Почему они их любят?