Лондонские поля - Эмис Мартин

Гай уставился на него с искренним недоумением.

— Я к тому, что ты же видел эти отметины у нее на запястье.

— Нет, а что такое?

— На левом запястье. Маленькие белые шрамы. Понимаешь? Как-то раз пыталась. Может попробовать снова.

— О господи!

— Говорит мне: «То не чини, се не чини. Нет смысла. Какой в этом смысл? Зачем беспокоиться? Какой смысл? Нет смысла». Ну, и все в таком духе. Лицо, типа… она уже того. Сдалась своим чувствам. Явная, блин, склонность к самоубийству. Я просто беспокоюсь, как бы она себя не покалечила.

— Думаешь, это возможно? В самом деле?

— Ступай-ка, братан, да повидайся с ней сам, — сказал Кит, изобразив на лице испуг. — Она очень по-доброму ко мне отнеслась. Очень. Знаешь, она чудесная женщина. На самом деле, без дураков. И если она… я бы никогда…

— Да, разумеется! — Зрачки Гая какое-то время в задумчивости блуждали вокруг. — Кит, а нельзя ли попросить тебя присмотреть за ребенком? Минут двадцать, а? Можно?

— Ясен пень. Только… э-э… — Он снова просительно посмотрел на Гая. — А позвонить можно?

— Конечно. Ниже этажом, вторая дверь слева.

— А то там Кэт, наверно, готовит мне ужин…

Когда Кит вернулся — после долгого, взвинчивающего нервы отсутствия, — Гай сам бросился в свою спальню, чтобы взять ключи и деньги. Проведя рукою по волосам, он заметил глубокие вмятины, оставленные ягодицами Кита на той стороне постели, где спала Хоуп. Он почувствовал, что с этим надо что-то сделать, и принялся торопливо взбивать матрас кулаками.

Заглянув напоследок в детскую, Гай увидел, что Кит сидит на корточках, воздев руки, сопя и пыхтя, — он проводил легкий спарринг с Мармадюком, который казался очень довольным своим новым приятелем.

— Ты, Кит, молодец, — сказал Гай.

— Да уж… рад стараться, — отозвался Кит.

В нем преобладала напряженная, но более или менее отвлеченная озабоченность, пока он не нажал на кнопку ее звонка; а после того, как он услышал ее голос (мягкий стон, означавший, что она то ли согласна, то ли сдается, то ли побеждена), он уже больше ничего не чувствовал, кроме беспримесного притяжения красоты. «6: СИКС», — значилось на продолговатой табличке рядом с ее кнопкой. Такая обворожительная симметрия. Даже в ее телефонном номере присутствовало утонченное обаяние: изгибы восьмерок и нулей делали его похожим на некую эротическую монограмму. Мощными прыжками он измерил всю ведущие к ней ступеньки.

Гай ожидал — точнее, не удивился бы этому — застать ее стоящей на скрипучем стуле с петлей на шее или лежащей на диване с приставленным к уху перламутровым «дерринджером»^[61]… На самом же деле он застал ее стоящей над письменным столом — она склонялась над ним, изящно упираясь кулачками в столешницу, и по какой-то причине не меняла этого своего положения и пару мгновений после того, как он нагнал колесницу своего сердца в гостиной с низким потолком. (Само слово «гостиная» ничего особенного для него не означало — просто место, где могут происходить те или иные вещи.) Затем она повернулась к нему.

— Вам не следовало приходить, — сказала она с теплотою в голосе. — Но должна признать, что ужасно рада вас видеть.

Гай знал, что никогда не сможет забыть игру света на ее лице, призматическую ясность ее глаз, ее улыбку, со всей откровенностью обнаруживающую белизну зубов, — и эти дорожки, оставленные слезами, которые сияли на ее скулах, словно застывший припой. Когда женщины плачут (как это там говорилось в «Пигмалионе»?), румянец сенной лихорадки становится частью этого пафоса, всей этой сопливой беспомощности, но с ней, с ней…

— Всего лишь час назад, — сказала она, улыбаясь письменному столу, — я получила замечательное известие. Это так чудесно…

— Чудесно, — отозвался он, совершенно не в состоянии избавиться от ноток разочарования в голосе. Не говорите мне, что она плачет от радости. Каким, однако же, глухим эхом раскатились эти их «чудесно» под низким потолком комнаты.

Она протянула ему конверт. Авиапочта — полосатое красно-синее окаймление.

— Они живы, — сказала Николь. — Энола жива. И — и Малыш. Они все еще в пересылочном лагере, где-то между Сисопхоном и Чонбури. Но теперь все ясно. Совершенно ясно.

— Великолепно, — сказал Гай, пожимая одним плечом.

Она прошла вперед и нагнулась над столом, чтобы взять зажигалку. В приопустившемся вырезе черного лифа Гай с печальной тревогой увидел ее груди. Он отвернулся и испытал облегчение, когда она выпрямилась и ткань снова туго натянулась. Как вы смуглы! И как близки друг к другу!