Когда явились ангелы (сборник) - Кизи Кен

– Ну чё, взмок, браток? – Днем в пабах Берт подхватил акцент кокни. – Не против, если я курью ногу на дорожку возьму?

– Это вряд ли, – нервно заюлил парнишка. – Это на попозже. Для приглашенных. Ну, понимаете – на потом.

– Так мы приглашены, друган – Берт извлек карточку. – И может, мы на потом не останемся. А кроме того, я не жрал с аэропорта. – И он ткнул за спину узловатым пальцем – мол, давно дело было.

Парнишка посмотрел на этот палец с угольно-смазочным трауром под ногтем после сборки мотоцикла, и на кожаный напульсник в потертых заклепках, и на крупную, прошитую венами руку с татуировками, ужасными синими ножами и петлями, и мне почудилось, будто возражений он не изобретет и сейчас пустит Старика Берта похавать индейки. Но тут к нему подкрался какой-то вареный туз с длинными бакенбардами и лицемерной улыбочкой. Туз поедал миндальное печенье.

– Ничего им не давай, Клейбёрн, – посоветовал сей колоритный персонаж – говорил он в длинный костистый нос и при этом жевал. – Пускай поют, сколько влезет, мне пофиг. – И по глупости прибавил: – Все они паразиты и попрошайки.

– Чё это было, браток? – широко улыбаясь, осведомился Берт и перевел взгляд с индюшки на блюдо посочнее. – Чё ты сказал?

– Я сказал: «Паразиты и попрошайки».

Бабах! Управленец исполнил обратное сальто, долетел аж до стены, медленно сполз и осел до самого плинтуса, где и застыл помятой радугой. Комната вдруг поляризовалась: англичане, явив британскую твердость, мигом перепрыгнули на одну сторону ковра и окружили побитого соплеменника, все янки остались по другую сторону.

– Кто-нибудь еще, – осведомился Берт у толпы, сверлившей нас взглядами, – полагает, что мы паразиты или попрошайки?

То был ясный вызов, и все понимали: надо отвечать, или ни один игрок местной команды больше не глянет статуе адмирала Нельсона в стальное око. Я снял часы и убрал в карман. Музыка умолкла. Войска напружинились и напряглись, готовясь к схватке.

И в эту тлеющую мизансцену, прямо между двух воинств на пороге бойни, вступил Джон Леннон в красном костюме Санта-Клауса и с дурацкой белой бородой.

– Ну все, – сказал он негромко, но очень внятно, здраво, без улыбки, и его худое очкастое лицо было бледно, однако ослепительно светилось, обработанное этим высоковольтным лучом – а кто пробыл под ним дольше Леннона? – и худые руки вынырнули из белых меховых манжет, дабы развести противников, – он, точно Моисей, сдерживал воды. – Хватит.

И этого хватило. Потасовка не состоялась. Он ее взял и прекратил. Старик Берт был так поражен, что тут же извинился перед всеми, даже наклонился помочь молодому управленцу вытряхнуть кровавую кокосовую крошку из бакенбард. Все засмеялись. Хлопнула пробка. Опять заиграла музыка. Из-за спины Джона копией его рождественского образа появилась Йоко – тоже в красном костюме, при бороде и с большим красным мешком. Она раздавала подарки. Блондинистая Мамашка Фрэн решила скинуть норку и, пожалуй, все-таки подзадержаться. Паук ел глазами нервных Лулу. Влетели официанты с мясной нарезкой и мочеными яблоками на подносах. Вечеринка продолжалась.

О-о бла ди.

После Нового года я с семейством вернулся в Лондон. Мы сняли квартиру в Хэмпстеде, и я ежедневно мотался подземкой в «Эппл»: наговаривал тексты на пластинку «Записи в обложке»^[231]. Не сложилось. Развалилось все. Реорганизация. Я не расстроился. Весело было тусоваться посреди яблочного сада «Эппл», когда урожай еще не подгнивал.

После той первой ночи я иногда встречал Джона Леннона – он любовался звездами на крыше, или шел по коридору, или играл на рояле в студии, или в Альберт-Холле устраивал «Алхимическую свадьбу», из-за которой все на ушах стояли, – залез вместе с Йоко в большой мешок и сорок неприятных минут трахался с ней у всех на виду, а битком набитый и разобиженный зал гикал, свистел и кричал: «Ну и как там революция, Джон?» – но не видел ничего ярче, яснее и храбрее его пришествия на ту рождественскую вечеринку, когда он ступил между врагами.

Нет слов, какой он был.

Когда он говорил: «Мир», – прислушивалось даже ангельское воинство.

Но я ж тут не валентинку за пять центов сочиняю для мертвой суперзвезды. Вообще-то история моя не столько о Джоне Ленноне, сколько обо всем, что взболтала его смерть у нас на ферме, о миазмах прошлых и будущих, осязаемых и химерических… в основном о трех явлениях, что случились в ту неделю, когда Джон Леннон погиб, – о трех призраках из «Рождественской песни»^[232].