300 дней и вся оставшаяся жизнь - Волчок Ирина

— Да кровь не идет уже, я пощупал.

— С ума сошел? Грязными руками!

— Ну, вот я и попытался встать, а тут этот подросток во врачебной форме возвращается: «Куда поперся, алкоголик? Лежи, энцефалограмму жди». И вывезли сюда, к тебе.

Похоже, надо было идти скандалить. Громко и с удовольствием топать белыми сапогами в бордовых пятнах от подсохшей крови и требовать главврача, жалобную книгу и министра здравоохранения. Громко и с удовольствием скандалить Инночка не умела…

— Так, женщина, отойдите, нам больного забрать надо.

Пигалицу, оттеснившую Инночку от носилок, принять за подростка мог только сильно близорукий человек: вокруг злобных глазок, прилепившихся к переносице, морщин было больше, чем на слоновьем боку.

— Витка, я знаю, кто это сделал! — подалась вслед за каталкой Инночка.

— Ну уж, бином Ньютона… — В голосе страдальца слышалась явная насмешка. — Второй раз по вашей милости, Лучинина, по морде получаю. Причем не прошло и полгода…

Инночка плюхнулась на ближайшую кушетку. Это что же получается? Получается, Витка ее узнал. Получается, давно узнал и не подал виду. Значит, у него относительно нее, Инночки, какие-то планы. Причем, по ходу пьесы, как говорит любимый отпрыск, планы весьма загадочные.

Получается, он узнал и Славика. То есть, догадался, что Славик — Инночкин бывший…

И совсем интересно: когда Витку грузили в «Скорую», — а значит, при большом скоплении народа, — он, несмотря на пробитую голову, решил вслух ничего не говорить при свидетелях, а соответственно, ментам ее бывшего не сдавать. Или он мазохист, или она не знает, что теперь и думать. Какая-то цель у него есть, наверное. Какая цель? Инночка все отчетливей чувствовала себя Мухой-Цокотухой, вляпавшейся в паутину. Мама всегда говорила, что у Лучининой-младшей уникальные способности находить приключения на свою задницу там, где их в принципе быть не может. Если у человека — чисто теоретически — нормально с головой, например.

Дверь, за которой скрылась каталка с загадочным и прозорливым Виталием Валентиновичем Голубевым, шефом и по совместительству кавалером Инночки, скрипнула. По коридору быстрым аллюром неслась давешняя пигалица.

— Что с ним? — вскинулась ей навстречу Инночка.

— Ничего. Пить надо меньше и в разборки не попадать. Нормальная энцефалограмма.

Взглянув на Инночку, докторица решила проявить гуманизм, видимо, чтобы с обмороком не возиться.

— Ему повезло, что он не потерял сознание от удара в лицо и успел сгруппироваться. Только поэтому удар о бордюр головой не сломал ему основание черепа. Там просто кожа сильно рассечена, в травмпункте зашьют — и все дела. Где травмпункт, знаете?

Инночка кивнула с немой благодарностью, как бродячая собака, понявшая, что бить ее не будут. На этом проявление медработником человеческих чувств закончилось, брезгливо дернув углом рта, она сказала:

— Хоть руки вытрите, а то смотреть тошно.

А еще через секунду из-за энцефалографической двери довольно бодрой для обладателя черепномозговой травмы походкой показался Витка.

— Ну что, мой приключенческий друг, — провозгласил он на весь коридор. — Поможете раненому герою добраться до местного кружка кройки и шитья, то есть до травмпункта?

Она кивнула.

Одноэтажное здание «кружка кройки и шитья» находилось в глубине территории больницы. Переться им предстояло примерно метров шестьсот. Один — с травмированной головой, другая — с все еще колотящимся от пережитого страха сердцем. По подмерзшим к ночи лужам. Путешествие было трудным.

Она молчала. Понимала, что разговора не избежать, но намерения Витки ей ясны не были, а попадать в очередную идиотскую ситуацию по собственной инициативе, ляпнув лишнее, ей не хотелось.

— Может, подставишь дружеское плечо? — спросил он и, не дожидаясь ответа, обнял ее, но почему-то не за запрошенное плечо, а за талию.

— Знаю, знаю, у тебя миллион вопросов, и я обещаю честно на них ответить. Но после того, как мне зашьют голову, ладно? От госпитализации я отказался, дал подписку, и отсюда ты отвезешь меня домой. А я тебе взамен все расскажу. И отвечу на все вопросы. И открою все тайны. А то ты изведешь себя припадками раскаяния и самоедства…

В какой-то момент она поняла, что он просто болтает, то ли пытаясь отвлечь ее, то ли банально пугаясь, как все мужчины, предстоящих медицинских манипуляций.

— Возьмем такси, черт с ней, с машиной, никуда она на фиг не денется от кабака, и кофе у меня великолепный, и даже виски есть. И эта дурость, как ее… самогонка из кактуса.

— Текила, — наконец произнесла образованная дочь учительницы русского языка и литературы Инночка.

Томка выносила мусор. Мусора было много — Мишка весь вечер посвятил созданию новых, собственного изобретения, полочек-шкафчиков для кухни. Опилки, обрезки, остатки — все было упаковано аккуратистом Мишкой в пакеты, и пока шедевр плотницкого (или все-таки столярного?) искусства Мишкиными стараниями занимал достойное место на самой длинной кухонной стене, Томка, плюнув на народные приметы типа «никакого мусора на ночь глядя», бегала между собственной квартирой и мусоропроводом.

— Коламбия пикчерс не представляет, — мурлыкала довольная Томка, разбавляя идиотский, с её точки зрения, шлягер собственными вставками. — Куда ей, дур-р-ре, представлять, какой у меня шкафчик на кухне бывает! Всё бывает, если у мужика руки не из… Лучинина, на бойню в ночную смену устроилась трудиться?

Пятью минутами позже, уже на убранной кухне, Тамара поняла, что её первой реакцией был шок. А как, простите великодушно, еще реагировать, если ваша лучшая подруга бредет, спотыкаясь, словно слепая лошадь, по лестнице родного подъезда в полпервого ночи. Может, пьяная в зюзю? Но за Инночкой отродясь такого не водилось. Нет, не как пьяная, а как будто она смертельно ранена. Причем в пять мест сразу, судя по обилию крови на ее светлой одежде.

— Пусти, Томка, мне домой надо, ей-богу. Ну, пожалуйста, это не моя кровь, я цела, совсем цела, пусти…

— Ты, Лучинина, я так понимаю, сиротой остаться хочешь? Твоя, не твоя — какая, на хрен, разница? У тети Капы и так давление, она тебя увидит — и разбираться не будет, сразу кувырк! Пойдем, пойдем, юбку застираю, сапоги отмоем, руки… Господи, у тебя и волосы в крови… Ин, ты уверена, что у тебя шока нет, а? Явилась, красивая, как Джек Потрошитель, а сама спокойна, как удав. Пойдем, пойдем!

Только в махровом халате лучшей подруги, когда юбка была благополучно унесена с глаз долой («Эх, трындец красоте такой, лучше бы мне подарила», — убивалась Томка, замачивая юбку в холодной воде), Инночка поняла, что вся эта благотворительность с ее одеждой не совсем бескорыстна. Точнее — совсем не бескорыстна: грядет допрос с пристрастием. Вот интересно, а она на Томкином месте промолчала бы? Скорее всего — да, но отнюдь не из соображений деликатности. Просто маму с Сашкой разбудить побоялась бы.

— Уф… — На кухне появилась Томка, вытирая руки. — Поскольку ты уже пришла, разделась и села, давай, рассказывай.

— Том, ну я устала, ей-богу, ну что вот ты хочешь услышать, а?

— Не знаю! Не знаю, что я хочу услышать, кроме того, что я хочу услышать правду! Я всю голову сломала, пока барахло твое замачивала: в какой переплет скромный дизайнер среднего возраста может вляпаться, чтобы приобрести такой непотребный вид? Ну, была бы у тебя тачка — ладно. Или хотя бы любовник с тачкой…

— Знаешь, Том, тачка была. Даже не одна, а две. И любовник, хотя он, конечно, не любовник, а так, одно заглавие… Оленья схватка, черт бы его… Как сказал бы мой Сашка, боров побеждает нокдауном. Или нокаутом. Ты в боксе разбираешься?

— Ага, значит, все-таки шок, судя по бреду, который ты несешь. Слышь, Лучинина, тебе, может, коньячку плеснуть?

Тут Инночка захохотала — надо же, все, ну просто все до одного, пытаются ее сегодня напоить: Славик, Сашка, Витка, теперь еще и эта.

— Том, ты с живой не слезешь, да? — обреченно спросила она.

Томка яростно кивнула.

— …Доползли мы кое-как до этого травмпункта. Я молчу, как мышь под метлой. И ты знаешь, не от великого ума — ну, в смысле, как бы чего лишнего не брякнуть, — а просто отупение какое-то. Заштопали его быстро…

— Верещал? — деловито осведомилась Томка. — Мужики, они такие слабонервные.

— Не-а. Молчал, как партизан. Вышел — красавец невозможный, чистый тебе красный командир Щорс: голова обвязана, кровь на рукаве… Вызвали мы такси и отправились к нему домой, на Ленинскую. Дом — сталинка, квартира — конфетка. Зашли, он кофе варит, оба молчим. Дурь ведь полная: представьте, муза, ночью, у мужчины… Ладно, разлил он кофе, повязка пропиталась, губы на глазах опухают и синеют. В общем, объяснений мне требовать не пришлось, хотя и разобрать, что там он бормочет, было непросто. Короче, он племянник нашей Полины — главбух, помнишь?