2017 - Славникова Ольга

Тем не менее следовало спуститься к пострадавшему и поискать на теле ниточку пульса. Формально еще оставалась надежда – хотя отсюда, сверху, было виднее, чем вблизи, что никакого пульса у соглядатая нет. Крылов постарался сосредоточиться на предметах реальности, проступавших сквозь давний сон, будто сквозь нежный утренний туман. Он, как в тумане, не видел, куда ступают его скособоченные ноги, только хватался за все, пропуская сквозь кулак обжигающие ветки с размочаленными листьями. Он улыбался и ежился, и стучал костяными зубами, и сердцем чувствовал косую, чуть вибрирующую леску рыболова; спускаться, не держась за сердце, было все равно что не держаться за перила на огромной высоте. Вдруг он нырнул в неглубокую яму, полную лиственной прели и разинутых капканами консервных банок, – и сразу наткнулся на сырую ногу в перепачканном рыжем ботинке.

Как он мог так долго его не узнавать? Черты лица – будто убитая муха на белой стене. Вероятно, для узнавания, прозвучавшего в душе Крылова безмолвным громовым аккордом, должно было проступить вот это выражение – будто кто-то страшно обманул доверие соглядатая, совершил над ним что-то невообразимое. Вот он – убийца Леонидыча. Сильно постарел, хотя прошло всего двенадцать лет. Выглядел тогда как недокормленный подросток. Смерть тогда прошла через него разрядом тока, но он отскочил и спасся. На месте белого хохолка, по всей вероятности крашеного, – пустота и пух, и тусклый глянец лысины, покрытой вздутыми царапинами.

Несомненно, мертв. Крылов, постанывая, попытался найти на толстой шее биение пульса – но под пальцами была лишь вялая теплота разогретого парафина. Неподвижное тело казалось в холодном воздухе неестественно теплым и пухлым – теплее костяных и мокрых рук Крылова, обзелененных мочалом листвы. Голова покойника не лежала, а валялась – как-то совсем отдельно – и перекатывалась с боку на бок, будто пустая пивная бутылка. Сейчас Крылова легче, чем любого другого, можно было убедить, что это он убил гражданина Завалихина: столкнул, например, с обрыва, предварительно сломав основание черепа. Он бы поверил в это охотнее, чем грузчики и экспедитор, наблюдавшие дикую погоню. Охотнее, чем секьюрити и официантка, собственными ушами слышавшие, как гражданин Завалихин произнес: «А что он убить меня грозится, так это он шутит! Это у него шутки такие! Между прочим, Крылов его фамилия…»

Вот, значит, как. Значит, возле камнерезки тогда ошивался не чужой. Этот знал, что мастера получили жалованье и, подвыпив, выйдут с деньгами. Вот, наверное, попало племяннику от дядюшки за то, что нагадил, где ест. Завалихина сажали за воровство и грабеж, но «мокрого» за ним не числилось. Вполне вероятно, что убийство Леонидыча, совершенное призрачным июньским вечером, обладавшим многими свойствами сновидений, было у Завалихина единственным опытом. Должно быть, он так и прожил под впечатлением. Краски на той картине для него не сохли – особенно красная краска. И тут любезный дядюшка отрядил его «присматривать» за тем самым недобрым парнем, что шел немного впереди окутанных хмелем мастеров и единственный из всех увидел преступника в упор. Интересно, кстати, что за образ, что за моментальный снимок Крылова хранился все эти годы в памяти Завалихина? Скорее всего, туманный мазок, стеклянный сосуд, заполненный дымом. Или, наоборот, отчетливая, страшной крепости маска, которая не налезает на живое лицо и не выражает ничего, кроме угрозы. Тем не менее Завалихин, отправляясь шпионить, знал, с кем именно имеет дело. Постоянная опасность быть опознанным припекала его физиономию жарче летнего солнца, оттого он и загорел так сильно за время блужданий. Теперь, после безвылазного месяца в сырой трущобе, следы загара похожи на серые пленки, какие бывают на бледных поганках. И все-таки выдержку его нельзя не уважать. Что он там такое говорил про соблазн? Паника орала ему в волосатые уши, чтобы он, наплевав на дядюшкины планы, быстро убирал опасного свидетеля. Он помирал со страху, но не предпринял попытки. Они с Крыловым все это время будто перебрасывались гранатой с выдернутой чекой – а Крылов не понимал.

Влажные волосы Крылова пошевелило ветром – мимо проползал, повизгивая жаркими колесами, сибирский скорый. В окнах, словно на кадрах старой фотопленки, в одиночку и группами стояли пассажиры, уже запаковавшие сумки и готовые выйти на вокзале. Что они видели в темных кустах под откосом? Как один алкоголик, еще стоящий на карачках, пытается растолкать другого, отрубившегося. Но вот вам и еще как минимум сотня свидетелей. Востренький репортер в полосатом костюмчике, сделавший снимки господина Крылова и его несчастной жертвы, дующей вино, еще не догадывается о собственном счастье. Утверждает ли обвиняемый, что он не хотел летального итога? Нет, обвиняемый этого не утверждает. Он вернул окружающей действительности смерть Леонидыча – то есть вышел в ноль, к чему всегда стремился. И вышел в ноль настолько чисто, что теперь связи обвиняемого с миром практически отсутствуют. Он полностью отделен, полностью свободен – хотя сотрудники правоохранительных органов могут с этим не согласиться. Отчего же тот, первичный соглядатай, которого Крылов никак не мог обнаружить в событиях прошлого, казался ему порождением собственного мозга? Видимо, потому, что Крылов думал о маленьком убийце гораздо больше и интенсивнее, чем о погибшем мастере, отчего мелькнувший человечек приобрел таинственные свойства выдуманного объекта. Крылов, как истинный рифеец, все камни, брошенные в его огород, держал за пазухой – а этот оказался живучим, пустил корешки. Все эти годы соглядатай действительно был частью Крылова. Теперь Крылов наконец-то исторг паразита, сосавшего сердце, – и тот лежал тоже совершенно свободный и отдельный, с комаром на челе. Глаза его, вытаращенные от удара и разные, словно брошенные на стол игральные кости, потихоньку спрашивали Крылова: «Ну что, ты и теперь считаешь, что чувства человека есть плод его воображения?»