Остромов, или Ученик чародея - Быков Дмитрий Львович

— Это очень ненадолго, — стал оправдываться он. — Я не очень там чувствовал время… но прошло в самом деле меньше получаса.

— Слушай, — она вдруг остановилась и прижала горячую ладонь к его губам. — Хватит. Этого не бывает ничего.

— Да ты что! — вырвался он. — Даже Тамаркина чувствует!

— Тамаркина деревенская дура и чувствует что попало. Этого ничего нет. Там весело бывает и все такое, и сам очень милый, старый, но ты мне это не говори. Это даже не думай. Ничего этого нет, ты понял? Я думала, ты играешь, а ты всерьез. Брось, глупости. Из человека душа не выходит. Из человека знаешь что выходит?

— Варга! — крикнул он. — Я видел…

— Видел он, — сказала она пренебрежительно. — Видел. Мало ли что видел. Ты был пьяный и морок видел. А тебе надо не морок видеть, а девушку. Девушка тебе сейчас подарок будет дарить.

— Какой подарок, — залепетал он, но она уже тянула его за руку в к темному скверу. — Подожди, послушай…

— После, после, — шептала она. — Иди. Видишь домик?

В глубине сада «Спартак», разбитого на месте здешнего глухого парка, в самом деле виднелся темный сарай, где садовники держали инвентарь. Это был аккуратный зеленый домик в две комнаты — в одной стояли грабли, лопаты и прочие вилы, в другой садовники попивали чаек, отдыхая.

— Ключик, ключик, — приговаривала Варга, таща его за собой. — Одна всего бутылка, и вот ключик. Можем сюда приходить, пока тепло. У тебя сегодня подарок. Будет тебе день рождения, а не то что блевать с дураками.

— Варга, — упирался он.

— Ты что?! — остановилась она и уперла руки в боки, гневно блестя глазами. — Ты девушку хочешь баснями кормить, разговоры разговаривать? Девушка исплакалась вся. Иди давай. Все плохие, а ты еще хуже, — она толкнула его в грудь, но тут же снова схватила за руку и потащила к домику.

То, о чем Даня так давно мечтал, должно было теперь случиться в садовничьем сарае — неожиданно, не ко времени и не к месту, как всякое исполнившееся желание. Бойся услышанных молений. Он получил ко дню рождения два подарка — небесную мистерию и земное грехопадение, и после первой у него не было никаких сил на второе. Варга, ругаясь сквозь зубы, ковырялась ключиком в замке, и он с ужасом думал, что сейчас должен будет повторить это движение, к которому у него нисколько не лежала так и не улегшаяся в теле душа; еле-еле душа в теле — связи, которые их скрепляют, не были еще налажены, а без этих связей какая могла быть любовь? Тело было отдельно и ничего не хотело, у души были другие заботы.

— Варга, ради Бога, в другой раз, — сказал он дрожащим шепотом, ненавидя себя, жестоко стыдясь и где-то на страшной глубине смеясь над всем этим.

— Данечка, все знаю, — шептала она, разобравшись наконец с замком. — Все знаю, первый раз, ничего, бывает. Это еще не поздно, бывают, знаешь, такие, что и в сорок только наконец… Не бойся, Данечка, самому смешно станет…

— Да уже смешно, — сказал он, но она, к счастью, не слышала. В домике хорошо пахло сухим деревом и пылью, и стоял на столике самовар. В темноте Даня не разглядел, что еще там было, а Варга, видно, была тут не впервые, готовилась, по-хозяйски раскидала по углам табуретки, расчищая место на полу, и тянула его к себе.

— Не бойся, — шептала она, — это только вообразить нельзя, а как начнешь, так сейчас и получится. Ложись сюда.

Но как в ином состоянии, если долго не пишется, не можешь и вообразить себя слагающим стихи, — так теперь Даня не мог представить, что станет делать это с чужим телом: он не мог еще разобраться со своим. Может быть, когда-нибудь, не здесь и не сейчас, — но сама мысль, чтобы… Под тряпками у нее не было никакого белья, все это надо было разматывать, она уже стонала и выгибалась, хотя он просто лежал рядом, как труп в пустыне. Как труп в пустыне я лежал. Если бы к пророку после этой операции явилась гурия и потребовала ее удоволить, он тоже ничего не смог бы сделать. Ему только что водвинули угль, пылающий огнем, и сама мысль о том, чтобы водвигать еще что-то в кого-то, представилась бы ему не кощунственной даже, а смешной, не говоря о том, что все тело ныло, обиженно пеняя душе на получасовую отлучку. Экстериоризация была болезненней самого жестокого похмелья, хоть и похожа отдаленно, — но, как сказал бы один любитель гипербол, возводила в квадрильонную степень.

От Варги пахло уже не только духами, резко и незнакомо, и она была еще горячей, чем всегда. Даня впервые в жизни скользил рукой по голому и гладкому, чужому, угадываемому столько раз и все равно неожиданному — он поражался пустынной, бедуинской сухости ее кожи, чувствовал, как эта кожа тонка, чувствовал ее хрупкие ребра и неожиданно сильные, крепкие ноги, все это гладил и ничего не хотел. Она лезла ртом к его рту, потом ниже, потом уж вовсе туда, куда он не мог помыслить, — и все это время ему было стыдно, а глубже, за стыдом, смешно, и это значило, что теперь уж точно ничего не случится. После доброй четверти часа тщетных усилий он вырвался наконец и сел на деревянном грязном полу.