Лондонские поля - Эмис Мартин

Вчера я взошел по их лестнице и топтался там, поигрывая ключом и гадая, нужен ли он мне. Заглянул к ним через окно. Кит сидел за столом, сгорбившись над таблоидом. Кэт горбилась над мойкой. А Ким была на полу, сидела в своем прыгунке. Только не прыгала. И не спала. Ее сияющая головка была склонена; очертания плеч… Мне на ум пришла ужасная фраза. Вот что пришло мне на ум: в Ким есть то же, что и в Ките, то же, что и в Кэт. Это называется неспособностью преуспеть.

Надеюсь, я это только воображаю. Все жду боли, а она не приходит. Слизард недоумевает, почему.

Ко мне подведены провода боли. И глазам моим подведены провода боли.

Владимир Набоков был чемпионом по бессоннице, и это меня обнадеживает. Он полагал, что это наилучший способ разделения людей: на тех, кто спит, и на тех, кто нет. Вот великая строка из «Прозрачных вещей», одного из самых грустных романов, написанных по-английски: «Всякая ночь кровожадна, как людоед, но эта была особенно ужасна».

Хи-хо-ха, говорит людоед. Как В. Н. сумел с ним расправиться? Хотел бы я знать. Я пишу. Пишу так, что уже ломит пальцы. Бессоннице в моем случае следует воздать хвалу. Она избавляет от сновидений.

Бог знает почему, но я начал читать «Пиратские воды». Путешествие. Борнео. Красавец Мариус Эпплбай и неотразимая Корнелия Константайн, назначенная ему в качестве фотографа. Отвратный кусочек дерьма. Но там есть приключения, есть любовная интрига, и я вынужден признать, что захвачен.

Погодите-ка минуту. Как Эспри узнал, что я ошивался в Хитроу? Не думаю, чтобы я хоть что-нибудь говорил об этом Инкарнации (с которой он поддерживает постоянную зловещую связь). Не думаю, чтобы я вообще когда-либо что-нибудь ей говорил, кроме как «в самом деле?» и «не может быть!».

Кто же тогда допустил эту утечку? Возможно, я задним умом крепок — хотя слово «ум» в данных обстоятельствах звучит слишком уж громко. Только что сидел за его письменным столом в соседней комнате. Заметно было, что безделушки на просторной, обтянутой зеленой кожей столешнице расставлены как-то по-новому, да и письменные принадлежности передвинуты. Я представил себе, как Эспри посиживал здесь со своим калькулятором и ручкой под гусиное перо. Бесцельно протянул руку, попробовал запертый ящик. Он мягко открылся, стоило слегка дернуть.

Записки, письма, визитки. Фотографии.

Что ж, теперь у меня уже нет насущной необходимости просить Николь показать мне, как она выглядит в обнаженном виде. Но, думаю, я ее все-таки попрошу.

— Просто восхитительно, — сказала Николь. — А были у вас какие-нибудь прозвища? Какими-нибудь зверушками вы друг друга не называли?

— Ты вот что должна понять, — сказал я. — Перед тем, как все это началось, я выглядел как картинка.

— Дай-ка угадаю. Ты был папочкой Мишкой, а она — твоей крошкой-малышкой.

— Я лучше промолчу.

— Закуски на подносах. Согретые тапочки.

— Да, и я вычитываю гранки, а она читает рукописи. Счастье.

— А она всегда делала то, что ей велел папочка Мишка?

— Ничего подобного. По правде сказать, она больше командовала. Я называл их сестрицами Гитлера. Ее и Пейдж. Это еще одна девчонка-сорванец. Они всегда истекали кровью после какой-нибудь драки, в которой только что побывали. Как ты и М. Э.

— Представляю себе. Ты был мистер Благопристойный Порядок. А она — мисс Крутой Каблучок. Кстати, а как она выглядела? Это так прелестно.

Я поднялся на ноги, подошел и остановился с ней рядом. Вынул из бумажника фотографию — Мисси восемь лет назад, ярко освещенная: приливно-отливное чередование света и тени от висков к подбородку.

— М-м-м, — сказала Николь. — Ничего. Вы, должно быть, вряд ли осмеливались щипать друг друга, если когда-нибудь просыпались. Чтобы увидеть двадцатый век.

Я не мог противиться соблазну. Достал еще одну фотографию и поднес ее к глазам.

— Что за камера была у Марка Эспри? С задержкой затвора? Или вы пригласили какое-нибудь похабно хихикающее третье лицо?

Она ответила не сразу, с задержкой:

— С задержкой затвора.

И сказала она это тихо.

— О сне здесь нет и речи, — сказал я. — Щипков не счесть. Стопроцентное бодрствование.

Она вздрогнула, когда я бросил фотографию ей на колени. Выпрямилась и сказала:

— Наверное, вы с Мисси никогда ничем подобным не занимались.

— По правде сказать, однажды мы попробовали шлепки. Было больно. Моей руке, я имею в виду. Я даже сказал: «Ой!»