Кислород - Миллер Эндрю

Вместе с Ранчем прибыл холодный и взрывоопасный напиток, синий по цвету, сухой, как джин, и превосходный на вкус. Ранч с Ларри надели темные очки, за чем последовали десять минут светской беседы о жаре, о достоинствах мексиканской кухни, о комете.

Наконец, после долгой паузы, во время которой тишину нарушало лишь Позвякивание льда в бокалах, Т. Боун произнес:

— Мы все восхищались вами в роли доктора Барри.

— Господь свидетель, — добавил Ранч.

— Спасибо, — сказал Ларри.

— Им следовало лучше вас использовать, — продолжал Т. Боун, — но телевидением заправляют одни болваны. Вы со мной согласны?

— Болваны, — прогудел Ранч, будто он находился на собрании «ривайвелистов»[27].

— Я рад, что покончил с этим, — сказал Ларри, уголком глаза наблюдая, как Ранч подкидывает орешки в воздух и ловко ловит их ртом.

— У нас есть небольшой проект, — сказал Т. Боун, — который, как нам кажется, отлично вам подойдет. Ничего из ряда вон выходящего. Зрелище из тех, какими тысячи здоровых американцев наслаждаются каждый день.

— Если не считать того, — заметил Ранч, кладя руку на плечо Ларри, — что как раз американцы его и не увидят.

— Именно так, — сказал Т. Боун. — Вас дублируют на португальский и испанский для нашего южноамериканского рынка. «Солнечную долину» несколько месяцев показывали в Бразилии и Аргентине. Вы там очень популярны. Особенно, надо полагать, у смуглых домохозяек.

— У вас есть поклонники в таких местах, о которых вы и не слыхивали, — сказал Ранч. — Бакабаль, Зик-Зик…

— Мы снимаем наши фильмы в очень простой манере, — сказал Т. Боун с видом сэра Ральфа Ричардсона в роли папы Борджиа. — Сохраняем верность правде жизни. Наш бизнес держится на энтузиастах.

— Сколько времени займут съемки? — спросил Ларри.

— Неделю, — ответил Ранч, — максимум две.

— За которые мы предлагаем вам гонорар в размере двадцати тысяч долларов, — добавил Т. Боун. — Естественно, мы хотели бы предложить больше, но в наше время приходится конкурировать с Интернетом. Тем не менее мы можем устроить выплату таким образом, что вам не придется беспокоиться о господах из налогового департамента.

— И мне не придется делать ничего, за что можно угодить в тюрьму?

— Все только кошерное, — сказал Ранч.

— Ни Лолит, ни животных?

— Я отец, — сказал Т. Боун, — и любитель природы.

— Еще одно, — сказал Ларри. — Я собираюсь в Англию на следующей неделе. Сколько там пробуду, не знаю. Но думаю, что недолго.

— Я возьму это на заметку, — сказал Ранч, подкидывая в воздух очередной орех.

На двадцать семь этажей ниже, где однажды играла Ширли Темпл, одинокий пловец рывками двигался по зеленому глазу бассейна. Взад-вперед, взад-вперед, как водяной жук. В такой день приятно поплавать, но в том, как двигалась эта фигурка, было что-то раздражающее. Определенно, пловец намерял дневную норму дорожек, приводя себя в форму, но его усилия выглядели жалкими и безнадежными, как у того грека в аду, который весь день толкал огромный камень вверх по склону горы, чтобы увидеть, как тот снова и снова скатывается вниз.

— Отлично, — сказал Ларри. — Согласен! Считайте, что я в игре.

— Для нас это великий день, Ларри, — сказал Ранч, хлопая в ладоши.

— Чрезвычайно рад, — сказал Т. Боун. — Счастлив и все такое.

— И что теперь? — спросил Ларри, переводя взгляд с Ранча на Т. Боуна, понимая, что от него ждут чего-то еще.

— Вами займется Ранч, — ответил Т. Боун, вытаскивая из-под своего шезлонга экземпляр «Голливудского репортера». — А потом перекусим — chez moi[28].

Ларри последовал за Ранчем в ванную, спрашивая себя, высока ли статистика убийств в лос-анджелесских отелях. В ванной на полочке над сверкающей раковиной лежала карточка, доводящая до сведения, что горничную зовут Милагрос — имя было выведено неуверенным почерком, — и она гордится результатом своей работы.

— Мы видели только ваше лицо, — сказал Ранч, усаживаясь поудобнее на крышку унитаза под потоком льющегося с потолка света.

— А, — воскликнул Ларри. — Так это прослушивание?

— Классная штука, — заявил Ранч. — Обожаю девочек.

— Да запросто, — сказал Ларри.

И принялся раздеваться.

Кароль пришел в самом начале десятого и принес с собой маленький, но очень красивый букетик маков. Еще он принес атмосферу улиц, по которым шел, ту слегка лихорадочную атмосферу Парижа в час, когда затянувшиеся сумерки уступают место ночи и огни знаменитых кафе начинают сверкать особенно ярко; романтический час, когда невозможно не чувствовать радостного возбуждения, надежды на приключение. Ласло повесил плащ Кароля на крючок возле двери — мокрая ткань свежо пахла ливнем — и повел друга в гостиную, где, к его великому облегчению, накал страстей уже поутих. По крайней мере, когда он туда вошел, все вели себя вполне нормально.

Курт откупорил бутылку шампанского, а Кароль — еще один изгнанник с Востока, хотя время его исхода относилось к шестьдесят восьмому, а не к пятьдесят шестому году, — рассказал историю о бродяге в метро, который подошел к модно одетой молодой женщине и умолял ее стать его подружкой, и как вежливо и изящно — это произвело впечатление на весь вагон — она его отшила. Другие тоже стали рассказывать истории про метро, а Ласло отправился на кухню. Несмотря на «сцену с пистолетом», ни одно блюдо не испортилось, особенно телятина — поданная в маленьких сверточках из пергаментной бумаги, она нежилась в соусе из сладкого пармезана и молодых луковиц. Роль десерта предназначалась tarte tatin и creme anglaise[29], с чашками крепчайшего кофе и бокалами кальвадоса. Оставив тарелки на столе, они удобно расположились вокруг при мягком свете лампы и трех свечей. Курт с Лоранс курили сигареты. Ласло с Франклином — маленькие сигары. Дым ленивыми кругами вился в сумраке под потолком. Кароль, писатель, который много лет не имел возможности публиковать свои работы на родном языке и поэтому имел пунктик насчет перевода, спросил Ласло, как идут дела с английской версией «Oxygène», и Ласло рассказал ему о молодом переводчике-англичанине, Александре…

— Курт, как фамилия того парня?

— Валентайн.

— Да, именно так. Приятное имя. Словно из романа Стендаля.

— А как же другой? — спросила Лоранс. — Тот, с яхтой?

— Никто не знает, — ответил Курт. — Испарился.

— Бедняга, — сказала Лоранс.

— Не пора ли тебе, Ласло, — игриво спросил Кароль, — написать что-нибудь со счастливым концом?

— Хотелось бы, — ответил Ласло, — но тогда это будет сказка. Вещь для детей.

— У Ласло кишка тонка придумать счастливый конец, — заявил Франклин, угощаясь дополнительной порцией кальвадоса. — Намного безопаснее в эпилоге вывалять всех в дерьме.

Лоранс принялась выговаривать мужу. Ласло поднял руку.

— Не надо, моя милая. Может, он и прав. Просто в моем возрасте трудно посмотреть на мир другими глазами. Мы ведь составляем мнение о нем еще в молодости, а потом всю жизнь собираем доказательства тому, что увидели.

— Телефон, — сказал Курт.

— Пусть звонит, — ответил Ласло.

— Скажи мне, — спросил Кароль, кладя огромную руку на худое плечо Ласло, — какое из твоих воспоминаний самое счастливое?

— Чтобы ты украл его и использовал в своей очередной книге?

— Слушай, я расскажу тебе свое, — заявил Франклин, растягивая слова и тяжело облокачиваясь на стол. — Корея, двадцать четвертое декабря пятидесятого года. Мы, кучка пехотинцев, сидим на берегу в Хуньнаме и ждем, когда за нами придет десантный катер. Морячки крутят через громкоговорители «Белое Рождество», а мы греем банки с томатным супом. Уже неделю мы не мылись, не брились, не меняли одежду. Олли Уоранд из Мишн-Виехо. Датч Бибал из Балтимора. Сержант Стоффер, Уолт Бейтман. Еще трое или четверо из третьего пехотного. Многие наши друзья так и остались навечно в той дерьмовой стране, но у нас было полно курева, и мы ехали домой. Помню, я просто пялился на огонь и нюхал суп — черт, когда голоден, во всем мире нет запаха лучше. И слушал, как над берегом разносится пение Кросби, а ребята тихонько рассказывают, что собираются делать, когда вернутся в Штаты. Мечтают о девчонках, выпивке и бейсболе. Такой был холодный, тихий день. Канун Рождества тысячу лет назад. Мне было девятнадцать. Девятнадцать, боже правый. И только когда я вернулся в Су-Сити, вылез из униформы и попытался наладить жизнь, меня внезапно осенило, как счастлив я был, сидя там, на берегу. Так счастлив, что даже через много лет, стоило мне открыть банку «Кэмпбелла», у меня по коже бежали мурашки. Клянусь, я всегда покупал его, когда мне бывало хреново. Думаю, я был супоманом.

— А ты когда-нибудь рисовал это? — спросил Курт. — Тех людей на берегу?