Ребенок, который был вещью. Изувеченное детство - Пельцер Дэйв

Папа всегда начинал первым.

— Как дела, Тигр? — говорил он.

Я всегда улыбался, слыша прозвище, которое папа использовал, когда я был маленьким.

— Все хорошо, — отвечал я.

— Тебе сегодня удалось поесть? — часто спрашивал он.

Обычно я всего лишь молча качал головой.

— Не волнуйся, — говорил отец. — Когда-нибудь мы с тобой выберемся из этого сумасшедшего дома.

Я знал, что папа ненавидит жить здесь, и думал, что в этом только моя вина. Я убеждал его, что буду хорошим и перестану красть еду. Твердил, что буду стараться и делать всю работу по дому. Папа в ответ улыбался и заверял меня, что я ни в чем не виноват.

Иногда, вытирая посуду, я чувствовал, как внутри разгорается огонек надежды. Я понимал, что папа не пойдет против мамы, но, стоя рядом с ним, ощущал себя в безопасности.

Вскоре мама положила конец нашим вечерам на кухне и отняла у меня эти минуты общения с отцом, как отнимала все хорошее в жизни. Она настаивала на том, что мальчику не нужна помощь. Сказала папе, что он уделяет мне слишком много внимания, забывая об остальных членах семьи. И отец сдался без боя. Теперь мама контролировала абсолютно всех.

Через некоторое время папа перестал оставаться дома даже на выходные. Обычно заглядывал на несколько минут после работы; сначала шел к братьям, а потом отыскивал меня (я, естественно, был занят домашними делами). Мы обменивались парой фраз, после чего он уходил. На все это он тратил не больше десяти минут, после чего отправлялся в бар. В одиночестве ему было явно лучше. В те дни папа всегда говорил, что он обязательно придумывает, как нам сбежать. Я улыбался в ответ, но в глубине души понимал, что это только фантазии.

Однажды он опустился передо мной на колени, чтобы сказать, как ему жаль. Я внимательно посмотрел на папу. За последнее время он сильно изменился, и это пугало меня. У него появились темные круги под глазами, лицо и шея стали нездорового красного цвета. Он словно забыл о своей гордой осанке и широких плечах и все время сутулился. А еще я заметил седину в его волосах. В тот день, перед тем как папа ушел, я обнял его крепко-крепко. Потому что не знал, когда увижу снова.

Закончив с домашними делами, я бросился в подвал. Мама приказала мне постирать мою рваную одежду, а вместе с ней — кучу вонючего грязного белья. Но папин отъезд настолько расстроил меня, что я просто-напросто зарылся в тряпки и заплакал. Я плакал и просил его вернуться и забрать меня отсюда. Через несколько минут я заставил себя успокоиться и принялся отстирывать грязь с футболок, которые по количеству дыр уже напоминали швейцарский сыр. Я тер и тер, пока в кровь не ободрал костяшки пальцев. Теперь мне было уже все равно. Без папы мое существование стало окончательно невыносимым. Мне оставалось только мечтать о том, как сбежать из места, которое я отныне называл «сумасшедшим домом».

Один раз, когда папы не было дома особенно долго, мама морила меня голодом десять дней подряд. Как я ни старался, у меня не получалось сделать работу в срок. В результате я оставался без еды. И мама внимательно следила за тем, чтобы у меня не было ни малейшей возможности что-нибудь добыть. Она самостоятельно убирала посуду со стола после ужина и сразу относила объедки в контейнер на улице. Она тщательно проверяла мусорное ведро прежде, чем я относил его на помойку. Холодильник в гараже мама заперла на ключ, который все время держала при себе. Я привык обходиться без еды по три дня, но такая продолжительная голодовка была просто невыносимой. Меня спасала только вода. Доставая лед из морозилки, я тайком брал кубик в рот и сосал его. В гараже я тихо подбирался к раковине и открывал кран, молясь, чтобы он не затрясся и не привлек внимание мамы. Я пил и пил до тех пор, пока у меня желудок не начинал лопаться.

На шестой день я ослабел настолько, что, проснувшись утром, едва смог подняться с кровати. Все домашние обязанности я исполнял со скоростью улитки, практически не соображая, что делаю. Смысл маминых указаний и криков доходил до меня только через несколько минут. Я медленно поднимал голову, чтобы посмотреть на нее, — и видел: для мамы это все было лишь игрой, причем чрезвычайно увлекательной.

— Ой, бедный малыш! — издевательски сюсюкала она. Потом спрашивала, как я себя чувствую, и смеялась в ответ на мои просьбы о еде.

На исходе шестого дня я отчаянно надеялся, что игра ей наскучит и она даст мне что-нибудь — хоть что-нибудь. Мне уже было безразлично что именно.