Остромов, или Ученик чародея - Быков Дмитрий Львович

Они мало ели и превосходно владели телом. Они любили сладости и фарфор. Среди них было много знатоков танца.

— Я бы сам его не трогал, — сказал Гольдштейн, страстно желавший быть как они. — Но видишь, там наверху нашли другой оккультизм, правильный.

— Это изумительно смешно, — сказал Неретинский. — Ты знаешь, что он ко мне присылал идиота?

— Vraiment?^[27] — старательно спросил Гольдштейн.

— Гадом буду, — старательно ответил Неретинский, и оба расхохотались. — Прислал кретина, который хотел убивать коммунистов. Самому, значит, не сгодился. Он вообще, по-моему, без политики. Ему все это было надо, чтобы драть ci-devants^[28].

— Ну, пусть дерет кого хочет, — небрежно сказал Гольдштейн, — но делать масонский бордель среди революционной колыбели нельзя даже с разрешения.

— Со своей стороны, — сказал Неретинский, разводя руками, — ничего тебе, милый, посоветовать не могу. Разве что поспрашивать девочек. Он собирал с них, по-моему, дань.

— Это кое-что, — оживился Гольдштейн. — Но все ведь молчат. Он как-то им хорошо задурил голову.

— Кстати, знаешь? — оживился Неретинский. — У него состоял Мартынов, человек занятный. Я встречал его раз у Горбунова. — Горбунов держал клуб, где ленинградская элита с незначительной частью передовой аристократии вроде Неретинского играла в коммерческие игры. — Везение изумительное, но ставил мало. Так вот он рассказал, что они уже дошли до стража порога. Поспрошай Мартынова, он живет в Ботаническом саду.

— Говорить будет? — сразу сделавшись деловит, спросил Гольдштейн.

— Ну, mon frère^[29], тебе ли…

А так как Мартынов был миктум, то с него у них дело-то и пошло.

7

— Вы вели антисоветские разговоры? — спросил Гольдштейн Когана, вызванного на допрос покамест в качестве свидетеля. Он не ходил в кружок постоянно, Остромов назвал его сам, будучи заинтересован в привлечении как можно большего числа свидетелей. Все они должны были показать, что ничего дурного он не делал, да и вообще, казалось ему, чем больше народу, тем безопасней. Не всех же хватать. Это показывает нам, что в известном смысле он был наивен до чистоты.

— Ну, можно сказать и так, а можно сказать и не так, — с горестным лукавством улыбнулся Коган. — Это зависит…

— А вы скажите как было, — просто посоветовал Гольдштейн.

— Ну, какие же антисоветские… Если сказать, что мясо дорого, так ведь это же еще не антисоветский?

— Смотря кому сказать, — подыграл Гольдштейн.

— Ну вот и я говорю… Правду сказать, товарищ Гольдштейн, мы вели несоветские разговоры. Советских разговоров мы не вели.

— Ну хорошо, — сказал Гольдштейн. Ему нравился разговор, нравился явно свой напротив, нравилось, что можно с ним тонко поулыбаться; он знал, что если не видеть в допрашиваемом врага, то и допрос результативней. Врага можно увидеть потом, если надо. А у самого Гольдштейна с Коганом было даже нечто общее, и это общее было — актуализация. В момент, которого оба не знали, срабатывала у них актуализация и начинала думать за них. Вот почему оба никому не могли принадлежать до конца, и Гольдштейн в ГПУ был то же, что Коган в кружке. Оба понимали, что это не навсегда, но пока, пожалуй, это лучшее, что может быть; а когда начнет рушиться, так надо успеть перепрыгнуть, но тогда уже решит актуализация, чей голос слышали они лишь в минуты крайнего риска.

— Хорошо, — сказал Гольдштейн. — А как по-вашему, знает он что-то или шарлатан?

— Тот, кто шарлатан, — рассудительно ответил Коган, — уже обязательно что-нибудь знает.

— Я вам хочу посоветовать, — произнес Гольдштейн с интонацией милого взаимопонимания, приватного договора между своими. — Вспомните получше, какие там были разговоры, потому что дело это политическое. Мистика, магистика — это разве советское явление?

Коган понял, что ему дается знак, и что участвовать в антисоветском явлении ему совершенно ни к чему. А разве он участвовал? Разве он сочувствовал Остромову? Напротив. Он был-то там всего три раза. И в эти три раза он успел понять, что Остромов относится к евреям без особенного почтения и даже сомневается в их способности воспринимать подлинную мистику. И что Остромов сам не знает подлинную мистику — в частности, каббалу. И что Остромов чужой, а Гольдштейн не совсем. С людьми известного рода хорошо жить, разговаривать, горестно посмеиваться, скептически кривиться, сомневаться, взаимопонимать, перемигиваться, — но попадать с ними в экстремальные ситуации нехорошо, ибо в экстремальных ситуациях включается матрица, заставляющая их думать только о личном спасении. Им это разрешено и даже предписано. В обстоятельствах чрезвычайных они станут спасать себя и своих, а все прочие связи и обязательства отпадут. Все их обязательства, привязанности и антипатии, удобные и приятные манеры, все средства приспособления к реальности, и в первую очередь дар ни на чем не настаивать и ничему не верить вполне — поблекнут и осыплются, как сухие листья с ближайшей липы, как сухие краски с морщин; и вера, страстная вера, не знающая релятивизма, явит вам не совсем человеческое лицо. Вы поймете, что сосед, еще вчера вам казавшийся беззащитным и крошечным человечком, защищен куда лучше вас; что вся его беззащитность была способом выжить, мимикрировать, маскироваться. Вы увидите такую силу, по сравнению с которой ничтожна любая власть, еще вчера вызывавшая у вашего соседа скромную усмешку терпеливой беспомощности. Куда денется насмешничество, терпение, скепсис! Перед вами на миг мелькнет принадлежность к столь древней общности, что никакие нынешние союзы и взаимные клятвы не сравнятся с ней; и тот, с которым было так приятно жить, говорить, перемигиваться, втопчет вас в пыль, ни на секунду не задумываясь, потому что так предписывает ему самый темный и самый глухой зов — зов рода, неистребимый инстинкт спасения. Зато с другими жить плохо, а попадать в предельные ситуации отлично — потому что гибель и есть их подлинное занятие, она им удается лучше всего, их для того и задумывали, чтобы гибнуть и губить, чтобы в них увяз любой Бонапарт; но они сейчас не входят в наше рассмотрение, из них тут разве что Тамаркина.