Медленный человек - Кутзее Джозеф Максвелл

– Поставим вопрос иначе, – упорствует миссис Костелло. – Некоторые люди говорят, что любовь делает нас снова молодыми. Заставляет сердце биться чаще. Заставляет соки бурлить. Делает голос звенящим, а походку пружинящей. Давайте на минуту согласимся, что это так, и рассмотрим ситуацию с мистером Рейментом. С ним происходит несчастный случай, в результате которого он теряет ногу. Он нанимает сестру для ухода за ним и тут же в нее влюбляется. Вот оно, совсем близко, его чудесное, рожденное любовью новое цветение. Он даже мечтает о том, чтобы зачать сына (да, это правда, твоего маленького сводного брата). Но могут ли исполниться подобные мечты? Не фантазии ли это выжившего из ума старика? Итак, при ситуации, которую я описала, вопрос будет такой: что делает дальше мистер Реймент или кто-нибудь, схожий с мистером Рейментом? Будет ли он слепо идти на поводу у желания, в то время как желание стремится к своему осуществлению; или, взвесив все «за» и «против», придет к выводу, что неразумно бросаться с головой в любовный роман с замужней женщиной, и уползет обратно в свою раковину?

– Я не знаю. Я не знаю, что он сделает. А что думаете вы?

– Я тоже не знаю, что он сделает, Драго, – пока еще не знаю. Но давай подойдем к этому вопросу методично. Давай построим гипотезу. Во-первых, давай предположим, что мистер Реймент не действует. По какой-то причине он решает обуздать свою страсть. Каковы, по твоему мнению, будут последствия?

– Если он ничего не делает?

– Да, если он сидит здесь, в своей квартире, и ничего не делает.

– Тогда все будет так, как прежде. Скучно. Он будет продолжать быть таким, как прежде.

– За исключением?…

– За исключением чего?

– За исключением того, что довольно скоро он начнет сожалеть. Его дни станут серыми и монотонными. По ночам он будет просыпаться, как от толчка, скрежеща зубами и бормоча про себя: «Если бы только, если бы только!…» Воспоминания будут разъедать его, словно кислота, воспоминания о собственном малодушии. «Ах, Мария! – будет он причитать. – Если бы только я не дал моей Марияне уйти!» Человек в печали, собственная тень – вот во что он превратится. До своего смертного часа.

– О'кей, он будет сожалеть об этом.

– Так что же ему сделать, чтобы не умереть, обуреваемым сомнениями?

Ну, с него довольно. Прежде чем Драго успевает ответить, он вмешивается:

– Перестаньте вовлекать мальчика в ваши игры, Элизабет. И прекратите говорить обо мне так, как будто меня нет в комнате. Как я распоряжаюсь своей жизнью – это мое личное дело, и нечего посторонним ее обсуждать.

– Посторонним? – повторяет Элизабет, приподнимая бровь.

– Да, посторонним. Особенно вам. Вы для меня посторонняя, и мне бы хотелось, чтобы я вас никогда в глаза не видел.

– Аналогично, Пол, аналогично. Одному Богу известно, как это вы и я оказались вместе, поскольку мы определенно не созданы друг для друга. Вам хочется быть с Марияной, а вместо этого вам на шею навязалась я. Я бы предпочла более интересный объект, но мне на шею навязались вы, одноногий человек, который никак не может решиться. Настоящая неразбериха, ты согласен, Драго? Давай же, помоги нам, посоветуй что-нибудь. Что нам следует сделать?

– Я считаю, что вам нужно расстаться. Раз вы не нравитесь друг другу. Попрощаться.

– А Пол и твоя мать? Им тоже следует расстаться?

– Я не знаю насчет мистера Реймента. Но как же так получается, что никто не спрашивает мою мать, чего хочет она? Может быть, ей бы хотелось, чтобы она никогда не нанималась на работу к мистеру Рейменту. Я не знаю. Может быть, она просто хочет, чтобы все было как раньше, когда мы были… семьей.

– Итак, ты враг страсти, страсти вне брака.

– Нет, я этого не говорил. Я не такой, как вы говорите: враг страсти. Но…

– Но твоя мать – красивая женщина. Стоит ей выйти из дома, и к ней приковываются взгляды, кипят страсти, в сердце незнакомца зарождается желание, и не успеешь оглянуться, как неожиданно возникают чувства, с которыми нужно бороться. Взгляни на эту ситуацию глазами твоей матери. Довольно легко сопротивляться этим незнакомцам, охваченным страстью, как только они ее проявили, но не так-то легко их игнорировать. Для этого нужно, чтобы в жилах был лед. Учитывая факт существования незнакомцев и их желаний, как, по-твоему, должна вести себя твоя мать? Запереться в доме? Носить чадру?

Драго от восторга издает какой-то странный, лающий смешок.

– Нет, но, может быть, ей не хочется заводить роман. – Он фыркает, произнося эту фразу, как будто она звучит на каком-то странном, вероятно варварском, языке, – с каждым мужчиной, который ей – ну, знаете – подмигнет. Вот почему я и говорю: почему никто не спросит у нее?

– Я бы спросила у нее прямо, если бы могла, – говорит Элизабет Костелло, – но ее здесь нет. Ее, так сказать, нет на сцене. Мы можем только догадываться. Но сдаться и завести роман с шестидесятилетним мужчиной, которого она, согласно контракту, обязана навещать шесть раз в неделю, независимо от того, идет ли дождь, град или снег, – этого, мне кажется, у нее и в мыслях нет. Что скажете, Пол?

– Действительно, и в мыслях у нее нет. Ничего похожего.

– Итак, что мы имеем? По-видимому, все мы несчастны. Ты несчастен, Драго, потому что скандал дома вынудил тебя разбить палатку на площади Виктория среди пьяниц. Твоя мама несчастна, потому что ей приходится искать приюта у родственников, которые не одобряют ее поведения. Твой отец несчастен, потому что ему кажется, будто люди над ним смеются. Пол несчастен, потому что несчастье – его вторая натура, но скорее потому, что он не имеет ни малейшего представления, как осуществить желание его сердца. А я несчастна, потому что ничего не происходит. Четыре человека в четырех углах, в унынии, как бродяги у Беккета [17], а я сама посредине, убиваю время, в то время как время убивает меня.

Они молчат, все они. Время убивает меня: ведь это своего рода мольба, которую произносит эта женщина. Почему же это его совершенно не трогает?

– Миссис Костелло, – говорит он, – пожалуйста, прислушайтесь к тому, что я говорю. То, что происходит между мной и семьей Йокич, вас не касается. Вы здесь чужая. Это не ваш дом, не ваш круг. Я переживаю за Марияну. Я переживаю за Драго – по-другому, и за его сестер тоже. Я даже за отца Драго переживаю. Но я не могу переживать за вас. Никто из нас не может за вас переживать. Вы – единственный посторонний человек среди нас. Ваше вмешательство, какие бы хорошие намерения у вас ни были, не помогает нам, а только запутывает всё. Вы можете это понять? Неужели я не смогу убедить вас оставить нас в покое, чтобы мы сами, по-своему занялись собственным спасением?

Следует долгое, неловкое молчание.

– Мне нужно идти, – говорит Драго.

– Нет, – возражает он. – Ты не можешь вернуться в парк – если именно это у тебя на уме. Я не одобряю. Это опасно. Твои родители пришли бы в ужас, если бы узнали. Позволь мне дать тебе ключ. В холодильнике еда, в моем кабинете – кровать. Ты можешь приходить и уходить, когда пожелаешь. В разумных пределах.

Кажется, Драго хочет что-то сказать, но потом передумывает.

– Спасибо, – говорит он.

– А я? – спрашивает Элизабет Костелло. – Меня выставят за дверь, где я буду страдать от палящего солнца и бешеных порывов ветра, в то время как юный Драго устроится тут как принц?

– Вы взрослая женщина. Вы можете сами о себе позаботиться.

На той стороне улицы, напротив его дома, припаркован большой красный автомобиль, довольно подержанный. Он стоит здесь с полудня. Фигуру за рулем не разглядеть, но это может быть только Мирослав Йокич. Менее ясно, что у Мирослава на уме. Шпионит ли он за своей женой? Пытается ли запугать преступную парочку?

Пол на костылях, и у него уходит целых десять минут на то, чтобы спуститься с лестницы, и почти столько же, чтобы перейти через дорогу. Когда он подходит к машине, человек, сидящий внутри, опускает стекло, и наружу вырывается облачко табачного дыма.

– Мистер Йокич? – говорит он.

Йокич вовсе не такой большой и кряжистый, как он воображал. Напротив, он высокий и жилистый, с узким смуглым лицом и орлиным носом.

– Я Пол Реймент. Мы можем побеседовать? Могу я угостить вас пивом? Тут, за углом, есть паб.

Йокич вылезает из автомобиля. На нем рабочие ботинки, синие джинсы, черная футболка и черная кожаная куртка. Бедра такие узкие, что, кажется, ягодиц нет вовсе. «Тело, похожее на хлыст», – думает он. Невольно перед ним возникает картина: это тело на Марияне, покрывает ее, вжимается в нее.

Подпрыгивая на костылях со всей возможной скоростью, он идет впереди.

Паб наполовину пустой. Он проскальзывает в кабинку; Йокич, с плотно сжатыми губами, следует за ним. Он бросает взгляд на руки Йокича. Длинные пальцы с пучками черных волос, коротко остриженные ногти. На шее, возле воротника, тоже волосы. Неужели Марияне нравятся все эти волосы, эта медвежья шкура?