Носорог для Папы Римского - Норфолк Лоуренс

Сопротивление бесполезно. Это слизистое чудовище попросту слишком велико, слишком надежно тебя обволакивает, и самые полновесные удары только отскакивают от его резиновых перегородок — у него множество выступов, клапанов и целые анфилады сфинктеров, — откатываются на мнимого атакующего, из-за чего все его члены дребезжат и подскакивают, как безумцы, прыгающие на батуте, а голова его раздувается и топорщится, как мешок с тонущими котятами, и наконец остается лишь втиснуть свой череп в ближайший дряблый уголок, прижаться лицом к неразрушимой мембране, измазанной липкой гадостью, и оплакивать очередное крушение надежд. Нет, из этого слизня выбраться невозможно. Выхода нет. Все стычки начинаются с рокового недоразумения. Вы, мы, они, он, она, оно и все остальные — никто не находится снаружи, пытаясь пробраться внутрь, но пребывают внутри, пытаясь выбраться наружу.

Просвечивающие трубки слизня и его многочисленные желудки — это упругие коридоры и камеры безграничной и вечной резиновой тюрьмы. Здесь все приглушено, смазано, затушевано, затуманено. На эти эластичные стены Зигфрид шел со своим Бальмунгом, Карл Великий — со своим Фламбергом, а Цезарь — со своей Желтой Смертью. Нож Задкиила перерезал глотки тысячам козлов, прежде чем затупиться в этих слизистых топях, а бритва Оккама сломалась о тот факт, что это отдельно взятое существо не имеет ни желания, ни потребности в самовоспроизведении. Даже четырехрукий Магомет, одновременно размахивающий Халефом, и Мезамом, и Аль-Батаром, и Зульфикаром, добился только того, что еще теснее вклинился между этими дрожащими мембранами, сильнее увяз в железистых секрециях, плещущихся вокруг его лодыжек, стоит ему нанести четырехкратный удар в пол. Толку никакого. Все они прошли через это, все испытали на себе натиск этой однородной дряни, ее фальшивые аффекты, безотрадное овладение всеми чувствами. Ансиас, Галас и Мунифакан, применив самые передовые технологии, о которых еще только грезят нюрнбергские оружейники, к сплавам, полученным из молота Тора и пилы, которой четвертовали Иакова Младшего, могли бы соорудить некий чудовищный уничтожитель слизня, который произведет нужное действие, но пока остается лишь старое как мир правило терпения и целая пригоршня изношенного благочестия. Вряд это уменьшит оранжевость или слизистость, а ведь есть еще и безвыходность. До чего же оно неприятно, это «что-то-вроде-лени».

Но находиться внутри слизня чревато также неопределенностью, разнообразными мучениями, необъяснимыми вспышками и болями, внезапным металлическим привкусом, быстро преходящей сладостью и слабыми звуками: шуршанием сухих листьев по выщипанному пастбищу, царапаньем трости по стене. Это перемежается ледяной неподвижностью, и — секунда, другая — раскачивающимся аркам снова не удается опрокинуться. Существуют долины столь топкие и плоские, что там больше нечему падать, нечему производить хотя бы малейший толчок, нечему случаться… В следующее мгновение это опять становится грохотом, хлопающими парусами, воплями, всплесками яблок, брошенных в зловонную стоячую воду под пирсами. Мальчишки кричат, что эта старуха — ведьма. Кто-то подходит, чтобы отвесить им по затрещине, и куски этой картины уже уносятся прочь, чтобы их заменили другие куски: чувство невесомости, лежащие на груди руки, солнце, накаляющее его голову и час за часом кипятящее мозги, пока разочарование раскачивает его взад и вперед, баюкает его, устраивает в своих покоях. Он знает, что это значит, но все равно сопротивляется, все глубже зарываясь лицом в мягкие углы, пока пульсирующий оранжевый свет не меркнет, сменяясь спокойной темнотой. Так оно лучше. Гораздо лучше. Он медленно погружается все глубже.

А потом все возвращается! Естественно: ему свойственно возвращаться с оглушающим разум постоянством. Быстро следует удар Мягким Молотом, затем — Капанье-на-самом-пределе-слышимости и ощущение, будто из ушей сыплется мелко просеянная мука. Ужасно! Он опять сопротивляется, но ему не хватает времени — секунды-другой… Затем являются обычные фантомные звуки, бульканье и грохот, несколько беспорядочных приступов боли (трудно сказать, в каком именно месте), внутренняя щекотка, зуд, настоятельно требующий расчесывания. Слизень жаждет его возвращения, и он не может более сдерживать его натиск. Это, конечно, на самом деле не слизень, та штуковина, внутри которой пребывает и он, и все мы, и все времена. Это нечто иное, еще худшее. И можно ли его вообще как-то поименовать…