Носорог для Папы Римского - Норфолк Лоуренс

— Она вся прогнила, — сказал он; Тейшейра не ответил.

Вдвоем они подняли крышку люка и спустились в трюм. Внизу едва ли можно было распрямиться в полный рост, и они на ощупь пробирались во мраке, нагибаясь под бимсами, подпиравшими палубу. Зловоние, исходившее от водяного балласта, было нестерпимым. Там, где усохла конопать, меж досок прорезывались щели света. Тейшейра настойчиво пробирался вперед, нашаривая ногами случайные концы каната, незакрепленные доски, все, обо что он мог бы споткнуться. Огромная деревянная колонна прямо перед ним — это, должно быть, бизань-мачта. Обогнув ее, он обнаружил клетку.

Клетка была пристроена к кормовому шпангоуту. Толстые столбы упирались в палубу внизу и бимсы вверху. Три обтесанных бревна, квадратные в сечении, образовывали нечто вроде плинтусного окаймления, и от них вплоть до верхней палубы были крест-накрест набиты доски. В роли задней стены выступала переборка, отделявшая трюм от рулевой рубки. Фидалгу производил грохот, карабкаясь куда-то на другом конце корабля. Наконец он обратил внимание на то, что Тейшейра не производит ни звука, и подошел. Некоторое время они разглядывали сооружение, затем дон Франсишку ударил по одному из столбов своей абордажной саблей. Та в нем застряла.

— Прочная штука, — сказал он. — Для чего она, хотел бы я знать?

— Конина, — сказал Тейшейра.

— Что?

Оно жрет конину…

— Месть крестьянина, — сказал Тейшейра и увидел, как оцепенел при этих словах фидалгу, пораженный, вероятно, тем, что обвинение оказалось столь запоздалым и столь неприкрытым. — Чем вы воспользовались? — продолжил он. — Селитрой? Полынью? Вы рыцаря не смели убивать и потому коня его сразили…

— Не будь вы сумасшедшим, я бы прикончил вас здесь и сейчас. — Интонации фидалгу были размеренными, уравновешенными. — Ваш бред ничего не значит — ни для меня, ни для других. А коней убиваете вы, если припоминаете…

Тейшейра чувствовал, как набухает и сгущается его тревога, и не мог понять, что именно ее вызывает. Хотя вот эта клетка, пустая клетка… Может, он все еще болен, все еще не в себе?

— К чему бы мне было ждать, пока вы заболеете? — продолжал дон Франсишку. — Вы что, в самом деле воображаете, что я в одиночку спускался туда с бутылкой яда, как вы говорите? Думаете, что хоть кто-нибудь на корабле примет вашу сторону и встанет у меня на пути? Может быть, Осем? Дон Эштеван? Наш лоцман, чье имя вы грозились запятнать по всем Индиям? Матросы, чьи товарищи умирали, глотая свою кровь, чтобы вы могли прочесть письмо своего драгоценного патрона?

Был один матрос, подумал он, матрос, который приходил, чтобы меня предупредить. Но как его звали?.. А теперь он мертв. Дон Франсишку толкнул его и прижал к перекладинам клетки.

— Я мог бы заколотить вас в этой клетке, мы уплыли бы, и никто не сказал бы ни слова. Я мог бы отпилить вам голову и вышвырнуть ее за борт…

Тейшейру подташнивало; воздух в трюме был зловонным и спертым. Лицо фидалгу маячило прямо у него перед глазами — сгусток теней, следовавший за ним, когда он пытался отвернуться.

— Но я не стану этого делать, — продолжал тот. — Я исполню свой долг и доставлю вас целым и невредимым к вашему возлюбленному дону Перешу. При мне останутся мое глупое крестьянское лицо и потрепанная одежда. Я буду повиноваться вам, и меня не в чем будет обвинить. Но что будет с вами, надутый придворный, с вашими цветистыми фразами и пустой клеткой? Что с вами тогда станется?

Он оттаскивал его от клетки и толкал на нее снова, с каждым разом все сильнее. Тейшейра не сопротивлялся.

— Зверь издох, — прошипел фидалгу. — Он гниет…

Снова оказавшись на борту «Ажуды», Тейшейра спустился вниз. Он не мог смотреть на то, что, как он понимал, должно было последовать. Из своей каюты он слышал, как дон Франсишку кричит на матросов, организуя из них бригаду, которая первым делом снимет и свернет парусину, а затем пустит в дело молотки и гвоздодеры. Раздались стук и скрип гвоздей, вытаскиваемых из дерева. Гулкий грохот, эхом раскатывавшийся по всему судну, — это, должно быть, укладывались в неровные штабели столбы и доски, готовые к отправке в трюм. Последовала тишина — или же то, что последовало, было тихим. Он вспомнил, как Осем рассказывал ему, что смазывает шкуру зверя ланолином. Тот, должно быть, плавно скользил сейчас по палубе. Неожиданно раздались голоса матросов, и к ним присоединился голос дона Франсишку, перекрывающий все прочие: «Раз-два… взяли!»; пауза, в течение которой он удерживал дыхание, закрыв лицо руками, затем — громкий всплеск и наконец радостные возгласы команды — громкие, долгие, звучавшие для Тейшейры язвительной насмешкой.