Носорог для Папы Римского - Норфолк Лоуренс

К заходу солнца этот поток вряд ли ослабел. Тейшейра смотрел на созданий, окружавших судно, затем в море, где на зыби покачивались два десятка голов или более. Быки, главным образом. Он повернулся на запад и прикрыл глаза ладонью, чтобы защитить их от огромного огненного шара, опускавшегося за горизонт. Неподалеку от берега среди эскадрона визжащих кабанов, приводя их в ужас, проплыла ящерица длиной с человека. Повернулся на восток: флот существ, плывущих на своих ковчегах.

— Его больше нет. — Позади него стоял Осем. — Вы ищете Ганду, дон Жайме. Он исчез.

Туземец был прав. Тейшейра бессознательно искал глазами труп.

— Откуда они берутся? — вслух высказал он свое недоумение. — Какой цели могло бы это служить?

Осем не отозвался. Его взгляд устремлялся вверх по реке, обшаривая покачивающиеся головы и туловища, которые плыли к ним даже и сейчас. Тейшейра увидел, что лицо смотрителя приняло странное выражение, которое не изменилось, когда тот раскрыл рот и обратился к Тейшейре рассеянным голосом.

— Я говорил, что это возможно, дон Жайме.

Он не отрывал глаз от удаленного одинокого плота.

Тейшейра посмотрел на плот, завладевший вниманием Осема, плохо видный на таком расстоянии, но по мере приближения становящийся все более различимым. Он выглядел более основательным, чем остальные плоты, и предохранялся от крена в ту или иную сторону двумя балками, напоминавшими маленькие каноэ. Кроме того, он был крупнее, предоставляя более чем достаточное пространство стоявшему на нем единственному животному. Некоторые из матросов смотрели теперь на него вместе с ним, а на полубаке, заметил он, застыли, как статуи, дон Франсишку и Гонсалу, устремив взгляды на ту же платформу. Затем этот плот проплыл позади «Лючии», двигаясь так медленно, словно волочил за собой якорь. Минута проходила за минутой, на «Ажуде» воцарилась полная тишина — все, кто был на борту, наблюдали. Тейшейра поймал на себе несколько встревоженных взглядов, брошенных украдкой, словно это происходило по его желанию, словно его потребность была буксиром, тянувшим к «Ажуде» это плавучее средство. Оно снова появилось из-за каравеллы. Потом животное подняло голову; силуэт его четко вырисовывался на фоне воды. Тейшейра почувствовал, что все его сомнения раскрошились в пыль. Он посмотрел вверх и увидел, что дон Франсишку уставился не на зверя, а на него самого, разинув от потрясения рот.

— Посмотрите! Посмотрите туда! — воззвал ко всем Эштеван.

Он указывал на балки, которые и в самом деле были маленькими каноэ, как понял теперь Тейшейра. Их обвивали толстые канаты — частью для того, чтобы крепить каноэ к плоту, а частью для того, чтобы удерживать на месте их содержимое, потому что, когда хитроумное сооружение приблизилось, Тейшейра увидел, что в каждом из узких каноэ было по пленнику: двое человек были связаны по рукам и ногам, двое караульных ворочались в своих будках, разделенные один от другого неподвижным зверем, воскресшим Гандой, который уделял внимания их акробатическим упражнениям не больше, чем извиваниям двух червей.

IV. И корабль плывет…

Те же самые старые неприятности, обычные проблемы…

«Это было…» звучит слишком прямолинейно, задает совершенно неверный маршрут, на котором вскоре сталкиваешься с такими очевидными гносеологическими ловушками для простофиль, как «Да неужели?» и «Если это так, откуда нам это известно?». В «Представляется…» закралась некая казуистическая нотка, и присущее ему высокомерное сомнение выступает в качестве perpetuum mobile для отступления. «Можно видеть…» уже не так плохо или, допустим, «можно понять», хотя последнее априори создает определенные трудности для предмета, равно как и сам «предмет», подумай об этом… И — «думать»! Опять то же самое, та же проблема, та же неприятность. Это мнимая ходьба, ловкость рук, меж тем как сама вещь требует грубого обращения и жесткости рук рабочего. «Если бы было так (как оно было), это было бы…»

Так что же? Как это ухватить? Уклоняющиеся от дела пальцы извиваются и медлят в неуклюжих перчатках условного наклонения. Задаются неверные вопросы, и даже когда он лежит с закрытыми глазами, зарывшись куда-то с головой, меж тем как мозги его тушатся в приторно-сладком роме, — даже тогда это поднимается по его капиллярам, источается из его желез, начинает полыхать за горячими ширмами его век. Его воображаемые руки ощупывают сморщенную резиновую кожу; желанная греза, которая, как всегда, заканчивается тем, что он швыряет это на пол и выбивает из него кислотную желтизну дневного света. Ему хочется, чтобы она была мертва, эта пульсирующая хрящевая выпуклость, выделяющая что-то липкое, и поэтому он мечется, рычит, обслюнявливает свой рукав. Хотя он никогда ее не видел, это ничего не доказывает. Он узнáет ее в тот же миг, как эта клейкая мерзость потечет к нему, если только ему удастся когда-нибудь выбраться из нее наружу. Но это ему не удается. Сколько рыб видели море? Оно огромное, оранжевое, оно сплошное чрево. Ему оно известно как Слизень.