Самая лучшая жена (сборник) - Гилберт Элизабет

– Послушайте, – сказала она. – Если вы собираетесь меня поцеловать, просто…

Она умолкла. Мой дед убрал руку от подбородка Бабетты, снова взял ее за руку и стал внимательно изучать мазки помады на коже. Он смотрел на руку Бабетты очень долго, и в конце концов она не выдержала и начала стирать помаду уголком полотенца. Ей словно бы стало стыдно за то, что она сделала. Но мой дед смотрел не на помаду. Он смотрел на тонкую голубоватую вену, лежавшую, словно в колыбели, в сгибе руки Бабетты. Немного погодя он взял другую руку Бабетты и сравнил вены на одной и другой руке. Он очень нежно сжимал запястья Бабетты, но смотрел на ее руки так пристально, что она не выдержала этого взгляда и потянула руки к себе. Мой дед сразу же отпустил их.

Он подошел к переброшенному через трубу платью и еще раз присмотрелся к его слишком яркому зеленому цвету. Потом вернулся к Бабетте, чтобы снова разглядеть цвет ее волос. Он протянул руку, чтобы прикоснуться к ее волосам, но она перехватила его руку.

– Пожалуйста, – сказала она. – Хватит.

Мой дед ошеломленно заморгал, будто его только что разбудили или сообщили какую-то ужасную новость. Он обвел гримерную взглядом, будто хотел отыскать здесь еще кого-то, потом нахмурился и перевел взгляд на Бабетту.

– Вам следует знать, что есть правила поведения, – строго проговорила Бабетта. – Можно сказать какие-то слова, чтобы девушка не чувствовала, что ею пользуются.

Ее лицо было бесстрастным, но, взяв зеркальце на длинной ручке, она сжала его крепко, как теннисную ракетку или оружие.

Мой дед покраснел.

– Простите меня, – пробормотал он. – Я не хотел… Со мной порой такое случается… Бывает. Я вот так начинаю смотреть, приглядываться…

Бабетта прервала его резким, раздраженным взглядом. По ее лицу словно тень пробежала.

– Вы не должны так вести себя с людьми, – сказала она. Мой дед снова принялся извиняться, но она решительно покачала головой и сказала: – У вас получится очень хорошая картина, но мне она совсем не польстит. И это нормально, – добавила она, небрежно пожав плечами, – потому что я ее никогда не увижу.

– Простите, – проговорил мой дед, чувствуя себя совершенно чужим. Он словно бы снова оказался в коридоре за ее дверью, где стены были затянуты паутиной.

Бабетта снова пожала плечами, подняла руку и прикоснулась к рыжему локону, который благополучно лежал, где ему было положено. Мой дед молча смотрел на нее.

– Вы не думаете, что теперь вам лучше уйти? – наконец спросила Бабетта.

Мой дед, смущенный до последней степени, скованно кивнул и вышел. Он прошел по темному коридору и дорогу к выходу нашел сам. Ему не понадобился молодой билетер, который провел его к Бабетте. Билетер сразу же забыл о нем. Дождь прекратился. Плащ моего деда успел высохнуть в гримерной Бабетты, а он и забыл, что плащ был мокрым.

Когда мой дед вернулся домой, вдова с больными коленями была еще там. Она не спросила, где он был. Сказала только, что его двоюродная бабушка заснула в кресле и спит до сих пор.

– Я ей супа дала, – прошептала соседка, когда мой дед отпирал дверь.

– Спасибо, – сказал он. – Вы очень добры.

Мой дед тихо закрыл дверь и снял туфли. Стараясь не разбудить бабушку, он прошел через гостиную. В своей спальне он приступил к работе над самой первой важной картиной в своей жизни. Он покрыл несколько листов бумаги набросками. Он изобразил толпу зрителей в ночном клубе. Он рисовал их схематично, без лиц, и на каждом наброске оставлял посередине пустое место. Через несколько часов мой дед просмотрел плоды своего труда и остался очень недоволен собой. Все рисунки получились почти одинаковыми – темная, неподвижная аудитория и зияющая белизна на том месте, где должна была быть изображена певица. Но как приступить к ее изображению, мой дед не знал.

Он уткнулся лицом в рукав рубашки и закрыл глаза. Он стал вдыхать запах табака, которым пропиталась его рубашка, – сначала непроизвольно, а потом намеренно, словно осознавая, что чем глубже он вдохнет этот неприятный запах, тем сильнее отточит свое мастерство. Через некоторое время он открыл небольшой ящичек с масляными красками и начал смешивать их, пытаясь воспроизвести цвет платья Бабетты.

Хотя позже мой дед стал непревзойденным мастером цвета, в ту ночь он, молодой человек со скудным набором красок, был просто сражен стоящей перед ним задачей – вспомнить оттенок зеленого платья Бабетты. Он работал очень старательно, и несколько раз ему показалось, что он близок к успеху, но когда краска высыхала, эффект терялся, цвет тускнел. Мой дед был потрясен невозможностью быть выразительным.

Его стол был усеян обрывками бумаги, покрыт липкими пятнами неправильного зеленого цвета. Он снова просмотрел свои наброски и подумал о том, что говорила ему Бабетта. Она была права, сказав, что картина получится хорошей, но ошибалась, решив, что в ней не будет ничего лестного для нее. Мой дед прекрасно представлял себе фигуру, которая окажется на пустом пространстве, он был уверен в том, что героиня его картины будет выглядеть очень привлекательно. И все же он считал, что картина обречена остаться всего лишь слабым отражением зыбкого, фантастического момента. Эта работа не могла польстить ему. Каким несчастьем для него было осознавать это в его молодом возрасте.

Вдруг он услышал звук и положил на пол блокнот с набросками. Его двоюродная бабушка что-то говорила. «Давно ли она проснулась?» – подумал мой дед. Он пошел в гостиную и включил маленькую настольную лампу. Старушка медленно покачивалась в кресле, и он немого послушал, как она бормочет:

– Гортензия, Грейс, Анна, Флора, Сара… Состарившись, двоюродная бабушка моего деда как бы усохла. Но при свете настольной лампы, укутанная в темные пледы, обложенная вышитыми подушками, она выглядела если не крепкой, то довольно статной старухой. Мой дед сел у ее ног, будто ребенок, ожидающий, что ему расскажут сказку.

– Шиповник, Фейт, Цинния, Колокольчик, – проговорила старушка.

Мой дед опустил голову ей на колени, и она умолкла. Она положила руку ему на голову. Ее рука старчески подрагивала. Мой дед вскоре задремал – и очнулся от голоса старушки.

– Беби, – проговорила она.

Мой дед полуоткрыл глаза, не поднимая головы. Он не был уверен, точно ли услышал это слово или ему почудилось.

Но старушка стала повторять это слово вновь и вновь. Тихим, шелестящим голосом.

– Беби, беби, беби, – произносила она, а мой дед так устал, и ему, полусонному, казалось, что она без конца повторяет: «Бабетта». Он думал, что из всех девичьих имен и названий цветов его двоюродная бабушка в конце концов выбрала это одно, звонкое и мучительное, имя и теперь повторяет его снова и снова.

Он зажмурился. Но даже закрытые, его глаза болели. Словно кто-то заставил глаза моего деда увидеть себя шестидесятилетним, старым и умирающим, зовущим к себе дочерей и внучек. Он звал их и всех называл Бабеттами.

Джимми Моран был еще довольно молод – ему едва перевалило за сорок, когда у него начались сильные боли в спине. Семейный врач сказал, что ему, скорее всего, понадобится операция на межпозвоночном диске, а другой врач (высокооплачиваемый специалист) это подтвердил. Оба доктора сошлись на том, что Джимми придется на шесть месяцев оставить работу. Все эти шесть месяцев ему предписывалось лежать на спине и совершенно ничего не делать, и только тогда у него появится шанс на полное выздоровление.

– Шесть месяцев! – возразил Джимми докторам. – Я работаю с пищевыми продуктами, ребята! Вы шутите?

Шесть месяцев! Он попытался уговорить врачей согласиться на четыре месяца, хотя и это был для него слишком долгий срок. В конце концов сговорились на пяти месяцах, но при этом оба доктора ворчали и высказывали явное неодобрение. Пять месяцев – этого Джимми Моран просто не в силах был себе представить. Он не покидал оптовый овощной рынок в Бронксе дольше чем на неделю с тех пор, как начал там работать грузчиком, а было это в тысяча девятьсот семидесятом году. Пять месяцев! Ему нужно было содержать жену и столько детей, что даже страшно сказать сколько. Но делать было нечего. Спина у него болела, операция была нужна, и он согласился. И вот как они пережили это: его жена, Джина, взяла на работе дополнительные часы, они истратили все свои небольшие сбережения, и немного денег им дал брат Джимми, Патрик. Все обошлось не так плохо, как могло бы.

Вышло так, что за время вынужденного отсутствия на рынке Джимми Морана в его жизни произошли два события. Во-первых, он купил роскошный голубой седан – «крайслер» тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Машина была в отличном состоянии, и, садясь в нее, Джимми чувствовал себя будто за штурвалом роскошного океанского лайнера. Джина это приобретение не одобрила, но им нужна была другая машина, а «крайслер» оказался намного дешевле любого нового автомобиля. Кроме того, Джимми купил «крайслер» в Пелхэм-Бэй у старика, который несколько десятков лет не выводил машину из гаража и понятия не имел о том, сколько она на самом деле стоит. Честно говоря, купить «крайслер» за такие деньги было почти что украсть.