Обещание нежности - Рой Олег

Вот об этом «потом» по привычке думал Павлик и на своем выпускном балу, пропуская мимо слуха и внимания дежурные поздравления, обычные школьные шутки, неминуемые шумные объятия со стороны одноклассников и такие же неминуемые кокетливые заигрывания с ним девчонок из класса. Он машинально получил аттестат, машинально чокнулся с учителями и друзьями шампанским, потом так же машинально «прописался» во взрослую жизнь более крепкими напитками, по традиции распиваемыми мальчишками под лестницей, — с щенячьим восторгом, охами и ахами, немножко деланным беспокойством, как бы «не застукала завуч»… И в самом деле, чего им теперь, уже больше не ученикам, стоило опасаться? Все это было не более чем обычным, опробованным миллионами школьников способом расставания с детством. И Павлик, вероятно, оказался в этот вечер единственным человеком в школе, которому все эти смешные восторги и «взрослые» шалости казались пустяком, бессмыслицей, детской наивностью. Ведь он-то уже знал, что такое по-настоящему становиться взрослым — за одну ночь, за одну драку, — и он совсем не желал такой взрослости своим однокашникам…

А затем, все так же машинально, чувствуя, что зря он все же поддался на уговоры приятелей пригубить под лестницей последнюю «крепкую» рюмку (и еще, и еще последнюю, и так, кажется, до бесконечности), Павлик вместе со всеми отправился кататься на пароходике по Москве-реке. Месяц назад он долго и горячо спорил об этой выпускной затее с отцом — экскурсия была не из дешевых, и ему безумием казалось тратить немалые деньги на удовольствие, к которому его не так уж и тянуло. Но в данном случае Максим оказался непреклонен: он был против того, чтобы любимый младший сын оказался изгоем в последнюю ночь своей школьной жизни, против того, чтобы кто-нибудь заподозрил, как плохо нынче у Сорокиных с деньгами. А потому он сказал сыну твердо и безоговорочно: «Ты поедешь. Ты проведешь эту ночь с теми, с кем дружил десять лет».

И Павлик поехал, хотя почти сразу пожалел об этом. На зеленой пристани в центре столицы, которая в обычные дни была тиха и чопорна, а сегодня переполнена радостными визгами и «выстрелами» шампанского, он чувствовал себя прокаженным: лишь ему одному не было весело, он постоянно стоял в стороне, скрестив за спиной руки и наблюдая за веселящимися одноклассниками, точно праздный посетитель в зоопарке за несмышлеными зверюшками. «Неужели я навсегда потерял способность быть как все?» — с тоской спрашивал он себя. Спрашивал — и не находил ответа.

Они должны были кататься по темным водам реки в течение нескольких часов; на пароходике, одном из многих, заказанных в этот вечер московскими выпускниками, уже были накрыты к банкету столы и команда заканчивала последние приготовления. А потом их должны были высадить около Парка культуры и отдыха имени Горького, и молодежь собиралась по-настоящему «оторваться» в эту ночь, проститься со школьным детством так, чтобы это прощание запомнилось навсегда.

Разумеется, школа, где учились братья Сорокины, не была оригинальна в выборе именно такого варианта праздничного гулянья: неподалеку от ее выпускников кучковались стайки галдящих, смеющихся ребят из других учебных заведений, каждое из которых дожидалось «своего» кораблика. Розовые, кремовые и голубые платья, делавшие своих хозяек похожими на Наташу Ростову в пору ее первого бала; струящиеся с плеч невесомые шифоновые накидки и палантины; цветные шарики, рвущиеся ввысь, радостный гомон собравшихся — все это придавало старой московской пристани ауру беззаботного и короткого праздника, наполняло ее ощущениями юности и любви. А учителя и родители, провожавшие ребят до кораблика и то и дело вытиравшие слезы несколько приторного умиления, добавляли общей картине еще больше сентиментальности и ностальгии.

И потому никто из собравшихся не удивился, когда от одной из «чужих» стаек вдруг отделилась высокая девушка в белоснежном платье — таких старомодно-целомудренных теперь почти и не шьют на выпускные балы! — и, порхнув вперед, остановилась прямо перед директором Павликовой школы, порывисто схватив его за руку.

— Вы, наверное, меня не помните, Петр Николаевич? — прозвенел ее высокий и чистый голосок. — А я так хорошо вспоминаю нашу школу! Жаль, что мне пришлось доучиваться в другом месте!..

Этот детский порыв был трогателен и естествен, он искренне и легко вписывался в общую атмосферу праздника, и директор школы так и воспринял его, ласково кивнув своей бывшей ученице:

— Почему же не помню, Оля Котова? Слава богу, память на лица у меня хорошая. Как ты живешь, как твои дела? Конечно, отличница?…

Она гордо кивнула:

— Золотая медаль, — и обернулась куда-то в сторону. — Папа, папа! Иди скорее, я тебя познакомлю!

Строгая фигура в полковничьей форме недостаточно быстро отступила назад, за спины родителей, и Петр Николаевич успел бросить в нужном направлении свой дальнозоркий взгляд.

— А я, кажется, знаком с твоим отцом, — обрадовано бросил он девочке. — Он ведь у тебя в военкомате работает, верно?

— В военкомате? Почему в военкомате? — удивилась Оля. — Он никогда там не работал, у него совсем другая специфика. Наверное, вы его с кем-то спутали.

Она щебетала еще о чем-то, совершенно не придав значения забавной директорской ошибке, а Петр Николаевич уже почти не слушал девушку, озадаченно глядя в ту сторону, где растворился в светлой летней ночи знакомый силуэт.

— Очень странно, — пробормотал он, когда Оля уже отошла от него, клятвенно пообещав навестить как-нибудь родную школу. — Очень, очень странно. Голову даю на отсечение… ну да, это же был он! Мне еще тогда почему-то не понравились эти тесты, которые он по поручению военкомата проводил среди старшеклассников…

Память на лица у старого директора школы действительно была не просто хорошая (тут уж он поскромничал), а превосходная, даже редкостная. А вот слух и наблюдательность явно уже сдавали, обличая его немалый возраст. Иначе Петр Николаевич непременно заметил бы, как застыл неподалеку от них, превратившись в неподвижное изваяние, Павлик Сорокин, каким горящим от гнева и напряжения взором следил он за вполне невинной сценой встречи директора и школьницы, и как грязно, совсем не похоже на себя, выругался, услышав их диалог и заметив смешавшегося с толпой Олиного отца…

Еще секунда — и Павлик непременно бросился бы вслед за своей прежней подружкой, но, поддавшись оцепенению, на миг упустив инициативу происходящего, он опоздал. Олины одноклассники, в толпе которых весело мелькало ее белое платье, уже загружались на пришвартовавшийся к пристани кораблик, а их родители уже растекались по улицам, посылая детям на прощание свои напутственные возгласы. Павел успел только поймать короткий взгляд, брошенный на него Олей с трапа пароходика перед тем, как она исчезла на его борту; в этом взгляде были и грусть, и легкий, чуть виноватый испуг, и странное недоумение — казалось, девушка и сама не понимала, почему не подошла. Но такое тяжелое и глубокое впечатление произвела на нее вся та история четырехлетней давности, такой бесспорной в глубине души ей казалась неизъяснимая вина ее семьи перед семьей Сорокиных, что Оля неосознанно стремилась выключить любые напоминания об этом из своей жизни и не рискнула окликнуть Павлика, боясь разбередить старую рану.

А Павел крепко сцепил зубы и невольно, чтобы не упасть, ухватился за поручень, огораживающий пристань; он был буквально сбит с ног — не физически, но морально — теми путающими проблесками догадки, которые вдруг молниями осветили его душу. Единственный, кто знал о даре Андрея, кроме двоих братьев, была Оля Котова… Олин отец предложил им билеты на концерт и попросил, чтобы их непременно встретил Андрей… Он почему-то вызвался помочь их семье, но помог как-то странно, лишив их всякой надежды на связь с Андреем, пусть даже заочную, письменную… Ни за что не хотел сознаться, где находится эта таинственная школа… Быстро перевел дочь в другое учебное заведение, фактически запретив им общаться… И его же знает директор, старенький Петр Николаевич, почему-то под именем работника военкомата…

Ничего. Он докопается. Он найдет Олю, найдет ее отца и задаст им все те вопросы, которые исподволь мучили его столько лет, но сформировались в стройные и беспощадные формулировки только сегодня. И он узнает наконец, где его брат.

Павлик почти не слышал, не видел ничего из того, что происходило вокруг него на гудящем от выпускного веселья кораблике. У него гудело в голове от всех тех кошмарных открытий, подозрений, которые вдруг заполонили его уставший, подогретый непривычным для него алкоголем мозг. Эти открытия толкали на мысли и поступки, к которым в обычный день, в нормальном, не таком взвинченном состоянии, он вряд ли был бы способен. Половина этих подозрений была весьма далека от истины, но другая их половина очень близко подвела его к подлинной, еще скрытой от него во тьме разгадке. И он ждал одного: момента, когда они вновь окажутся на твердой земле и когда он сможет, прочесав весь парк Горького, найти среди гуляющих выпускников Олю Котову.