Крысобой. Мемуары срочной службы - Терехов Александр Михайлович

— А он что ест?

— Стая кормит. Крыса вообще не делает запасов. Прижмет, жрут отцов, экскременты, детей. А короля кормят. Оттого и басни, будто в середине клубка сидит большая крысюга — король, а вокруг — его колесница. На самом деле срослись хвостами в грязи. Тянутся кто куда, а — ни с места. А соседи кормят… Так поводишься с нами и засосет. В Москву поедешь. Кремль посмотришь.

Ганди начинал с хрящей подгрызать куриные кости — привык. «Ты — хорошо, и она ласкается. Ты нахмурился — она оскалилась», — учил меня кандидат наук Тощилин, высекший пасюков в Кстово, Горьковской области, пересиливший славу волгоградского уничтожения шестидесятых годов. Жив ли еще?

— И нет другого крысиного короля?

— Еще бы, твои земляки! Корпорация! Посулили очистить район за ночь. А ваши князья слюни распустили. У меня пока времени нет, я еще прищучу ваших придурков.

— Вы думаете, они не смогут? Невозможно?

— Разные вещи. Конечно, врут. А насчет невозможного — почему? В убийстве крыс важнее всего не время. Меня ваше время не касается. Размах истребления зависит только от смелости углубиться в живое. Есть такая формула, вывели наши классики Дэвис и Христиан: уничтожение достигается снижением возможностей окружающей среды. Это значит: вот Светлояр, бывший Ягода. Хочешь положить городских крыс? Снижай возможности города. Можно отравить одного. Можно всю парцеллу. Можно мерус^[14]. Или замахнуться «под ноль». Зависит только от смелости. На сколько хватит руки?

Витя остановился и уточнил:

— То есть убить?

— Углубиться в живое. Это серьезнее. Надо понять, что город — это вот все. И прошлое, и ты тоже. Закапываешь и себя. Уверен, у ваших придурков слабый замах. Пойду гулять.

Он упрямился.

— Есть какой-то другой крысиный король.

Ага. Деревня! Поселок городского типа.

К воротам пятился по свежему асфальту каток, чадила печь смоляная. Работяги оперлись на грабарки, заметив меня, сховали бутылку за фонарный столб.

Вкруг площади со скуки сдыхало оцепление в парадных ремнях, научая овчарок ложиться-вставать, я сунулся наискось площади, имея в виду бульварную тень, ведущую к банку.

Средь площади на деревянном ящике виднелся чин в фуражке и дул на пробу в мегафон, под ним табунилась толпа. К ней на соединение отрешенно брел осанистый священник в черной шапке ведром и круглой блямбой на цепи под седой бородой. Почтительно отдалясь, семенили следом румяные служки в накидках золото-голубых — несли икону, кадило, крест, хоругвь.

— Готовность один! — через мегафон. — Затуши сигарету! Кто там на пол плюет? Свиридов, гости — кто гости?

— Товарищ лейтенант, това… — подкатился смахивающий на борца легкой категории круглый прапорщик с потными бровями. — Семь секунд. Я прошу. — Подтащил, ухватив влажной ладонью запястье. — Вот гость, товарищ полковник. Размер похож.

Гарнизонный командир Гонтарь осмотрел меня с ящика.

— Та сойдеть. Для сельской местности. — Разгладил бумагу, взлезший на ящик капитан держал обеими руками мегафон у его рта. — Готовность ноль. Товарищи, сводная репетиция. Напоминаю — неразглашение, ответственность. Задача: закрепить кто за кем. Довести общий вид. Ну шо, на исходные. Прогоним, и шабаш. Свиридов, кто гость-два?

Народ пошевелился, став рядами. У подножия ящика очистилась надпись мелом «Ковровая дорожка».

— Попрошу, — прапорщик толкнул меня к ящику. — Вы пока в машине. Кого ж еще… Товарищ полковник, я и буду гость-два! Я и буду. — Прошмыгнул и утер с бровей капли.

— Смир-на. Слушай. Двенадцатое сентября. Полдень. Солнце позолотило… Так, всего не читаю, так, вот: Президент и Генеральный организации наций… из машины — прибыли!

Прапорщик провел меня вперед на два шага и установил: тут.

— Наш слева. Тот справа. Кто там крутит башку? Потом не у кого будет спрашивать! Запоминайте: кто где. Подсказка: тот араб. В общем, цыган. Оркестр! — Гонтарь махнул фуражкой — на бульваре бухнули в барабан. — Благословение, благословение — чего ждем?! Музыка не кончилась — уже пошли, не дать оглядеться.

Прапорщик отодвинулся и скорчил постную рожу. Надвигался священник, завернувшийся еще в подобие плащ-палатки — золотое, шитое жемчугом полотно, жарко облепленное цветами голубыми и алыми в шесть лепестков, драгоценные отблески кололи лица смиренных прислужников, — священник кадил на толпу, басовито напевал, посматривая на меня, народ кланялся, широко крестясь Я встал поровнее и так же кивал. Прапорщик чванливо подбоченился с видом: не разумею.