Где ты? - Леви Марк

Годы спустя старожилы рассказывали, что именно красота окружающего пейзажа заставила Фифи задержаться здесь на целых два дня. Два дня, лишившие жизни десять тысяч человек, мужчин, женщин, детей; два дня, оставившие без пищи и крова шестьсот тысяч человек. За сорок восемь часов маленькая страна размером со штат Нью-Йорк, втиснутая между Никарагуа, Сальвадором и Гватемалой, была сметена силой, равной трем атомным бомбам.

— Сьюзен, сколько ты там пробудешь?

— Мне в самом деле пора идти. Ты останешься здесь?

Филипп молча поднялся, бросив на столик доллар. Выйдя в коридор, Сьюзен прижалась лицом к стеклу и поглядела на пустые стулья, на которых они только что сидели. Пытаясь справиться с охватившими ее чувствами, она заговорила быстро-быстро:

— Ну вот, когда я вернусь через два года, ты будешь ждать меня здесь, и мы с тобой тут встретимся как бы тайком. Я расскажу тебе обо всем, чем занималась все это время, и ты тоже расскажешь мне о том, что делал. И мы усядемся за этот самый столик, потому что он будет наш. И если я стану Флоренс Найтингейл современности, а ты — знаменитым художником, то в будущем над этим столиком будет красоваться медная табличка с нашими именами.

У зала отлета она сообщила, что не станет оборачиваться, потому что не желает помнить его унылую физиономию, а хочет сохранить в памяти его улыбку. Она также не желала замечать отсутствие своих родителей среди провожающих… Щадя ее чувства, отец и мать Филиппа решили не приезжать в аэропорт. Филипп обнял ее, прошептав: «Береги себя». Сьюзен крепко прижалась к нему, словно надеялась увезти с собой аромат его тела и оставить ему свой. Отдав билет стюардессе, она в последний раз обняла Филиппа и надула щеки, чтобы он запомнил это клоунское выражение ее лица. А потом помчалась по ступенькам вниз, пробежала по летному полю, взлетела по трапу и исчезла в чреве самолета.

Филипп вернулся в бар и уселся за тот же столик. Двигатели «Дугласа» заработали, выплевывая клубы серого дыма. Лопасти пропеллеров разок крутанулись против часовой стрелки, затем дважды медленно провернулись в обратном направлении и стали невидимыми. Самолет развернулся, вырулил на взлетную полосу, вышел к месту старта и замер, готовясь к разгону. Растущая вдоль полосы трава низко склонилась, словно бы отвечая на приветствия самолета. Стекла бара завибрировали, когда двигатели заработали на полную мощь, закрылки напоследок махнули провожающим, и двухмоторный самолет начал разбег. Быстро набирая скорость, он вскоре поравнялся с Филиппом, и юноша увидел, как поднялся хвост и шасси оторвались от земли. DC3 быстро набрал высоту, лег на правое крыло и исчез за тонкой пеленой облаков.

Филипп некоторое время не сводил глаз с неба, затем перевел взгляд на пустой стул, где несколько минут назад сидела она. И его охватило чувство глубокого одиночества. Он встал и пошел прочь, засунув руки в карманы.

25 сентября, на борту самолета… Мой Филипп, по-моему, мне не удалось скрыть от тебя свой страх. Я только что видела, как исчезли огни аэродрома. И, пока облака не скрыли землю, у меня кружилась голова, но теперь мне гораздо лучше. Я разочарована — не удалось увидеть Манхэттен, но только что в облаках под нами образовался просвет, и я вижу гребни волн. Отсюда они такие маленькие, как барашки. Я даже увидела огромный корабль, который направляется к тебе. Скоро у тебя будет хорошая погода.

Не знаю, разберешь ли ты мой почерк, уж больно сильно трясет. Меня ждет долгое путешествие, через шесть часов я буду в Майами, после первой пересадки в Вашингтоне, а там мы пересядем на другой самолет, чтобы лететь в Тегусигальпу. В самом названии уже чудится что-то волшебное. Я думаю о тебе, сейчас ты, должно быть, едешь домой. Крепко обними за меня твоих родителей, я тебе напишу, расскажу о своем путешествии, ты тоже береги себя, мой Филипп…

Сьюзен,

я только что вернулся домой, родители с расспросами не приставали, думаю, все поняли по моему лицу. Я корю себя за мое поведение, мне следовало уважать твою радость и твое желание уехать отсюда, ты совершенно права: не знаю, хватило бы мне мужества уехать, если бы ты предложила. Но ты этого не сделала, и мне кажется, это к лучшему. Не очень понимаю, что означает эта последняя фраза. Вечера без тебя кажутся такими долгими. Я отправлю это письмо на адрес Корпуса Мира в Вашингтоне, оттуда его перешлют тебе.

Я уже очень сильно по тебе скучаю.

…Я снова взялась за бумагу и карандаш, небо залито потрясающим светом, ты никогда такого не видел, да и я, впрочем, тоже. Здесь, над облаками, я любуюсь настоящим закатом, но отсюда, сверху, это совершенно сумасшедшее зрелище. Мне до смерти обидно, что тебя здесь нет и ты не видишь то, что вижу я. Забыла тебе сказать кое-что очень важное: по-моему, я буду чертовски по тебе скучать.

15 октября

Сьюзен,

прошло уже три недели после твоего отъезда, а я все еще не получил даже твоего первого письма,

наверное, оно путешествует где-то между тобой и мной. Наши близкие частенько спрашивают меня, нет ли от тебя новостей, так что, если я вскорости ничего от тебя не получу, придется что-то выдумывать…

15 октября

Филипп,

долетела я ужасно. Мы проторчали четыре дня в Майами в ожидании двух контейнеров с продовольствием и открытия аэропорта Ла-Сейбы, где у нас была запланирована пересадка. Я хотела было воспользоваться этой задержкой, чтобы посмотреть город, — размечталась! Наше подразделение поселили в ангаре, где мы и провели все это время. Трехразовое питание, душ два раза в день и походная койка. Интенсивные курсы испанского и оказания первой помощи. Почти как в армии, разве что сержантов нет. В итоге DC3 доставил нас до самой Тегусигальпы, а оттуда на военном вертолете нас перебросили в Рамон Виллесла Моралес, крошечный аэродром в Сан-Педро-Суле. Это невозможно себе представить, но с воздуха кажется, что страна подверглась массированной бомбардировке. Километры и километры опустошенных земель, остовы домов, разрушенные мосты и стихийные кладбища почти повсеместно. Мы летели на небольшой высоте и видели руки, торчащие из грязи и словно бы тянущиеся к небу, вперемешку с бесчисленными трупами животных, застывших брюхом кверху. Вонь стоит чудовищная. Дороги разрушены и смахивают на ленточки, срезанные с растерзанной упаковки. Вырванные с корнем деревья валяются грудами. Количество погибших никто не подсчитывал, но их тысячи. Кто знает, сколько под этой грязью погребено трупов? И как уцелевшие найдут в себе силы выжить в этом кошмаре? Здесь нужны сотни людей для оказания помощи, а нас в вертолете было всего шестнадцать. Скажи мне, Филипп, почему наши великие державы отправляют людей воевать легионами и не могут послать хотя бы горстку добровольцев для спасения детей? И сколько нам нужно времени, чтобы понять такую простую истину? Филипп, тебе я могу признаться в очень странном ощущении, которое не покидает меня: здесь, среди разрухи и мертвецов, я как никогда чувствую себя живой. Что-то во мне изменилось, отныне жизнь для меня это не право, а привилегия. Я очень тебя люблю, мой Филипп.

25 октября

Сьюзен,

на этой неделе, как раз когда я получил твое первое письмо, в прессе появились репортажи о тех ужасах, что творятся там, где ты сейчас. В газетах сообщают о десяти тысячах погибших. Я каждое мгновение думаю о тебе, пытаясь представить, как ты живешь. Во вчерашней «Монтклер тайме» один журналист написал статью о гуманитарной помощи, которую оказывает пострадавшим наша страна, и в конце упомянул тебя. Я вырезал ее и вкладываю в конверт вместе с письмом. Все о тебе спрашивают — от этого я только острее чувствую твое отсутствие. Как же мне тебя недостает! Снова начались занятия, я ищу жилье поближе к факультету, присмотрел нуждающуюся в ремонте мастерскую в маленьком четырехэтажном домике на Брум-стрит. Квартал в весьма жалком состоянии, но студия большая, а по деньгам вполне доступная, и потом, ты только представь — поселиться на Манхэттене! Когда ты вернешься, мы будем жить всего в нескольких домах от «Филм-Форума», помнишь такой? Трудно поверить, но в витрине бара напротив висит маленький флаг Гондураса. Поджидая тебя, я каждый день буду проходить мимо него. Это знак. Будь осторожна. Я по тебе скучаю.

Письма от Сьюзен приходили по одному в неделю, он отвечал на них в тот же вечер. Иногда он получал ответ на свои вопросы прежде, чем успевал их задать. На двадцатой параллели люди собирались с духом, и в катастрофических условиях страна пыталась восстановить порядок. Сьюзен и ее товарищи разбили первый лагерь для беженцев. Они устроили его в долине Сулы, между горами Сан-Идельфонсо и Кабасерас-де-Нако. В январе они провели кампанию вакцинации. Сьюзен на стареньком грузовике колесила по дорогам, раздавая продовольствие, мешки семян и медикаменты. А когда не сидела за рулем «доджа», то занималась благоустройством базового лагеря. Первым они возвели здание диспансера, а затем административный корпус. В десяти землянках уже жили тридцать семей. К концу февраля поселок Сьюзен, разместившийся на трех улочках, насчитывал два здания, двадцать одну мазанку и двести жителей, две трети которых наконец-то снова обрели крышу над головой. Остальные спали пока в палатках. Там, где образовалось что-то вроде центральной площади, начали возводить школу. Каждое утро, проглотив кукурузную лепешку, Сьюзен отправлялась на склад — в деревянный сарай, который закончили строить к Рождеству, — загружала свой грузовик и собиралась в путь. Пока Хуан заводил ключом мотор, тот принимался чихать, и Сьюзен приходилось выпускать руль из рук, потому что от тряски они начинали ныть, и терпеливо ждать, пока разогреются цилиндры и клапаны будут работать ритмично.