Испытание медными трубами (сборник) - Метлицкая Мария

Дементьев сидел на стуле, опустив голову. Когда к нему подошел Борька, он встал и обнял его. Горло сжало спазмом.

– Спасибо, тебе, брат. Не люблю сопли разводить, но ближе тебя у меня никого нет. Всю жизнь ты меня вытаскиваешь и спасаешь.

Они крепко, по-мужски, обнялись.

Через два дня Дементьев сошел не перрон станции Удельная. Присел на скамеечку, закурил и оглянулся вокруг. Синее небо, зеленые сосны. Тишина и благодать. Счастье, короче. Он легко поднялся со скамейки, подхватил чемодан и направился на поиски Борькиного дома. На ветхом от времени штакетнике висела проржавевшая табличка с номером дома. Из-за густого, заросшего сада, дома почти не было видно. Он толкнул калитку, и она легко поддалась. К дому вела тропинка – узкая, заросшая и извилистая. Дом находился в самой глубине участка. Подойдя к нему, Дементьев остановился и присвистнул. Дом был небольшой, потемневший от времени, с разбитым и шатким крыльцом и большими окнами, с осыпавшейся краской на рамах. Он вставил большой, старый, ржавый ключ в замок и с трудом провернул его. Дверь, разбухшая от времени, поддалась с трудом. Он вошел в темный коридор и попытался нашарить кнопку выключателя. Под потолком неярко вспыхнула лампочка Ильича. Он огляделся: большой кованый сундук, заваленный газетами, несколько пар старых резиновых сапог, одни кирзачи, рваные плетеные корзины. Он прошел в комнату. Две железные кровати с панцирными сетками и свернутыми полосатыми матрасами. Дубовый круглый стол. Несколько венских стульев. Старый массивный гардероб с потемневшим зеркалом. Торшер с прожженным абажуром. Над столом – еще абажур, оранжевый, шелковый, с кистями. На окнах серые от времени и пыли занавески. Он прошел на кухню: пластиковый серый стол, три табуретки, маленький пузатый «Саратов». Газовая плита, полки с посудой. Еще одна узкая комнатка, видимо, спальня Борькиных родителей – с диваном и старым телевизором «Рекорд», наверняка не работающим. Он поднялся по узкой, шаткой лестнице на второй этаж: мансарда со скошенными стенами и круглым окном, кровать, письменный стол, железная дорога на полу, металлическая пожарная машина. Понятно – Борькины владения. Дементьев спустился на первый этаж и распахнул окна. В дом ворвался свежий ветерок. Он сел за стол, закурил и подумал, что абсолютно счастлив – давно забытое ощущение. Он расстелил пахнущий прелостью матрас, достал из шкафа подушку, одеяло и лег на кровать. Металлическая сетка жалобно скрипнула. «Все завтра, – подумал он. – Все завтра, и уборка, и обустройство». Дел было по горло, но его это не пугало, а, наоборот, почему-то радовало. Он вздохнул, перевернулся с боку на бок и моментально уснул.

Проснулся Дементьев среди ночи – замерз. Вышел на крыльцо, закурил сигарету. Небо было темным, почти черным, и очень низким. Казалось, что звезды совсем рядом – встань на цыпочки и протяни руки. Пахло какими-то пряными цветами, запах был густым и влажным. В доме напротив теплым, розоватым светом светило узкое окно. Тишина была такая, что тревожно замерло сердце. «Началась другая жизнь, – подумал он. – Непонятно, какая, но точно другая». Хотелось надеяться, что лучше предыдущей. Утром он почувствовал необыкновенный прилив сил и желание жить. Такого с ним не было уже давно. Сначала он принялся за дом – как матрос палубу, драил темные деревянные полы, мыл окна, стирал занавески, снимал паутину. Вынес на улицу матрас, подушки и одеяло. Перемыл с песком посуду и плиту. Потом взялся за участок. Нашел в сарае ржавую косу и кое-как, неумело, покосил траву. Вырвал огромные кусты крапивы вдоль забора. Собрал ветки и шишки. Нашел в подполе огромный пузатый самовар, тоже отдраил его и поставил на крыльцо. Предстояло еще разобраться с этим нехитрым устройством. Потом он облился холодной водой из шланга и в изнеможении уселся на крыльцо. Хотелось спать, но еще больше – есть. Кряхтя, он поднялся со ступенек, оделся, запер дом и пошел на станцию. Там зашел в продуктовый магазинчик. За прилавком стояла молодая, сильно накрашенная пышногрудая бабенка в переднике и белой кружевной, накрахмаленной наколке на пышных ярко-рыжих волосах. Продавщица с неподдельным интересом, в упор, разглядывала Дементьева.

– Здрасти, – буркнул он.

– И вам не хворать, – весело ответила бабенка и со смешком спросила: – Выпить и закусить?

Он кивнул. Она бросила на весы колесико краковской колбасы, достала с полки банку сайры, два плавленых сырка «Дружба», банку маринованных огурчиков и батон хлеба.

– Пойдет? – поинтересовалась она.

Он кивнул:

– А вы знаток!

– Жизнь такая, – вздохнула она. – Опыт.

Он медленно складывал продукты в пакет. Потом, почему-то смущенно, опустив глаза, бросил:

– Бутылку добавь.

– Беленькой? – живо откликнулась она.

Он расплатился и уже направился к выходу, и тут она окликнула его:

– Дачник, что ли? Или сторожишь у кого?

– И то, и другое, – бросил он и вышел на улицу.

Прямо у платформы был разбит маленький базар. Бабульки торговали всякой всячиной: крохотной молодой морковкой с кружевными зелеными хвостиками, мелкой картошкой, зеленью, семечками. Забулдыжного вида мужичок продавал разложенную на газете мелкую рыбку – плотву, карасиков. Дементьев сглотнул слюну. Он пересчитал деньги – хватало на два кило картошки, кучку рыбешки и пучок укропа.

В доме была красота. Пахло свежим и влажным деревом и скошенной травой. Он включил холодильник. Старенький «Саратов» недовольно заворчал и затрясся. Дементьев вышел на крыльцо, разложил газету и начал чистить рыбу, поставил варить картошку. Нашел старую тяжелую чугунную сковородку, налил масла, и, когда оно зашипело, бросил туда почищенную рыбешку. На полке, в стеклянной банке, лежала крупная, серая, спекшаяся соль. Он мелко нарезал укроп и посыпал им уже сварившуюся картошку. На большом блюде разложил рыбу и картошку, открыл банку огурцов и тоже разложил их по краю блюда. Получилось красиво.

– Эстет, блин! – вслух сказал он. Сев за стол, открыл бутылку водки, налил полный граненый стакан и принялся пировать. Определенно, эта жизнь ему начинала нравиться…

Светка уже успела нафантазировать себе кучу всего: приезжает лейтенант Коля-Николаша, тети-Любин сын, и у них со Светкой начинается любовь, пылкая и страстная, как в лучших книгах. Они, конечно, женятся, рожают детей и живут душа в душу – ясное дело. Светка даже была готова уехать с ним в тмутаракань, в военный городок. Что ей эта Москва? Много она видела от нее радости? Ей очень хотелось почитать Николашины письма, но тетка Люба читала их одна за плотно закрытой дверью, а потом прятала у себя в комнате. «Ладно, разберемся, – думала Светка. – Ты только поскорее приезжай, лейтенант Коля-Николай».

Как-то вечером тетка Люба вызвала ее на кухню.

– Разговор есть, – почему-то смущенно сказала она и тяжело вздохнула.

Светка поудобнее пристроилась на табуретке.

– В общем, едет мой Николай в отпуск, – начала комендантша.

Светка, с трудом скрывая радость, кивнула.

Тетка Люба замолчала. Светка улыбнулась.

– Чему радуешься? – спросила хозяйка и, вздохнув, добавила: – Съехать тебе, девка, придется. Так что ищи жилье.

– А что, не разместимся? – удивилась Светка. – Я у тебя в комнате поночую. А там – кто знает, – рассмеялась она.

Тетка Люба внимательно посмотрела на нее и покачала головой.

– Дура. Я знаю. Жениться он едет. К невесте. Со школы он ее любит, Катерину свою. Она с ним в гарнизон ехать не захотела – в институт поступила. В медицинский. Потом замуж выскочила, дочку родила. Потом развелась. И написала ему, что любит только его и любила всю жизнь. И прощения в каждом письме просила. А он и простил. Никто, говорит, мне, мама, кроме нее, Катьки, не нужен. И дочку ее воспитаю, как свою. В общем, свадьбу будем играть. Такие вот, Светка, дела.

Светка молчала, опустив голову. В который раз жизнь надавала по морде. «В который раз, а все никак не привыкну», – подумала она и разревелась. Тетка Люба молча гладила ее по голове.

На следующий день Светка собрала вещи и съехала в общежитие. В комнате, кроме нее, жили еще три девчонки. Вечером после работы они, усталые, варили кастрюлю макарон, вываливали в нее банку тушенки, ставили на стол две бутылки портвейна и начинали «культурно отдыхать». За это время успевали десять раз поссориться, столько же помириться, предъявить друг другу возможные и невозможные претензии, упрекнуть друг друга, обозвать и даже оскорбить, что не мешало им после всего этого обниматься, целоваться и громко и надрывно петь жалостливые песни о любви – вместе, разумеется. Светка и пела вместе со всеми, и пила, но день ото дня ей становилось все тошнее и тошнее. А на фабрике был вообще полный бардак. Магазины заполонили и импортные духи, и мыло, и косметика, на этом фоне продукция не выдерживала никакой конкуренции. Говорили, что нужны новое оформление, упаковка, реклама. Нужен новый хозяин, со свежим взглядом. Настала другая эпоха. Зарплату задерживали на несколько месяцев, да и вообще это была не зарплата, а слезы. Жить на нее было нельзя. И Светка уволилась. Устроиться по специальности – смешно. Предприятия замерли, вся страна превратилась в большой рынок. Все торговали. И Светка пошла торговать. А куда деваться? Продавала в Лужниках сумки. Хозяин был жучила еще тот, все норовил недоплатить, хоть рубль, но скрысить. Светку, однако, побаивался. Знал, если что – откроет такой ротик, вся Лужа прислушается.