Словарь Ламприера - Норфолк Лоуренс

Пилад предложил свою жизнь на алтарь в Тавриде, чтобы была спасена жизнь его двоюродного брата. Орест ответил ему таким же щедрым даром. Септимус взглянул на «Виньету», огибающую мыс, и подумал: могли бы они с Ламприером. такие непохожие, стремящиеся к таким различным целям по разбегающимся в разные стороны осям, хоть когда-нибудь встретиться и понять друг друга? Есть ли на свете точка, соединяющая восхождение Септимуса с перпендикулярным ей горизонтальным курсом Ламприера? Бывали такие моменты, когда завеса тайны соскальзывала и Септимус мог бы открыться своему товарищу. Его застали врасплох три профессора со своими разговорами о Летающем Человеке, о Духе Рошели. Он почувствовал, как души рошельцев встревожились в своей темнице, и на какой-то миг он был совершенно выбит из колеи апокрифической версией собственной судьбы. Второй раз это было, когда всю его браваду и привычный юмор как рукой сняло на представлении Камнееда. Увлекшись рассказом Ламприера о каких-то древностях, он не заметил, что рядом с ним среди зрителей стоит его давнишний собутыльник. Гардиан наверняка узнал его и был в этом убежден. Единственное, что оставалось, — стоять на своем и все отрицать. Джерси? Попойка? Ну уж нет, это не я. Наверное, кто-то другой, похожий на меня, двойник… Так появлялись на свет все новые облики в череде его бесчисленных «я». Уходя вперед, он оставлял позади длинный след двойников, случайных подобий, сброшенных шкур, частиц своего настоящего «я». Быть может, они продолжали жить без него, занимая места, предназначенные для этих подобий, тоже двигаясь вперед. В тот вечер они оба, и Ламприер, и Септимус, попались в ловушку. Ламприер неуверенно выступил вперед, сжимая в руке свой нелепый обломок камня Коуда. Где-то позади послышался шум. Горящий светильник внезапно покачнулся и упал, разбившись о дощатый пол; язычок пламени потянулся к Септимусу, и Септимус в ужасе кинулся в темный угол, спасаясь. Его обуял не только привычный страх, но страх перед его последствиями. Разве Ламприер не придет с расспросами к своему трусливому Оресту, разве он не засомневается и не догадается ни о чем?

Вопросы туманили лицо его друга, словно облака, которые вот-вот выжжет дотла знакомый лик палящего солнца. Обычно небеса бывали чисты. Но когда голубая бездна темнела и покрывалась серой пеленой, это означало лишь отклик на какой-то другой, более значительный сигнал. Небо было только зеркалом земли, отражавшим все ее треволнения, хотя и в искаженном виде, подлежащем расшифровке. Септимус смотрел на Ламприера, отделенного от него пространством комнаты, длиной стола, незримой стеной прозрачного воздуха. Они беседовали в кофейне и, позже, в комнате Ламприера, и Септимус чувствовал, как на него накатывают волны тумана, какая-то странная рассеянность. Ламприер заметил, что с ним происходит неладное, и стал задавать вопросы. Септимус не мог ничего ответить.

Его состояния менялись внезапно, и с приближением лета все чаще. Понимая это каждый по-разному, оба подошли к переломной точке. Однажды Септимус посмотрел на свое орудие мести и ощутил, как взволновались души рошельцев. В этом шуме, шелесте и тонком звоне, которые слышал он один, утонули все чувства, связующие его с миром и собеседником. Он смотрел на лицо Ламприера. За линзами очков глаза его казались необычно огромными. Эти глаза тянули его вглубь, туда, где во мгле зрачков притаились тени крошечных существ, которых Септимус впервые разглядел в трактире на Джерси. Ламприер не расстался со своими демонами. Они тоже кричали и рвались наружу, они искали выхода, тоже заключенные в своей цитадели. Души рошельцев почуяли их и тоже пришли в неистовство. Септимус почти не видел сидящего перед ним юношу. Головы их превратились в два соперничающих города, жители этих городов жаждали войны. Они что-то кричали друг другу, угрожая страшными карами, и в конце концов Септимусу пришлось встать, пробормотать *какие-то извинения, повернуться и покинуть своего товарища. Ламприер удивленно посмотрел на него, озадаченный внезапностью ухода. Демоны его притихнут, и души рошельцев тоже успокоятся в ответ. Ламприер был его братом, он был таким же, как он. Септимус думал: если бы мы обменялись ролями, вел бы себя Ламприер так же, как я?

Перед его внутренним взором снова предстал горящий человек, вырвавшийся из пламени в пылающей цитадели и слепо бредущий в сторону его матери, державшей на руках младенца. К нему подбежал другой, толкнул его на пол и прижался к нему своим телом, чтобы погасить пламя: руки — к рукам, лицо—к горящему лицу. Когда мать подняла его над головой и передала наверх, он успел увидеть, как эти двое, сомкнув объятия, покатились вниз в пылающий костер, и пламя охватило обоих. Пожертвовал бы Ламприер жизнью ради него, случись им оказаться в Тавриде? Стал бы своим телом тушить огонь? Но каков бы ни был ответ, они накрепко связаны друг с другом: творение воздуха и порождение земли, стремящиеся по разным, но родственным путям; каждый из них — отражение другого. С каждым новым днем наступившего лета коварная петля затягивалась вокруг шеи его подопечного все туже. Безумные, кровавые спектакли Девятки запутывали Ламприера в паутине подозрительных совпадений. Расследование сэра Джона все сужалось вокруг жертвы, словарь Ламприера близился к концу, погрузка «Вендрагона» завершилась. Жалкая пародия на Олимп лежала в ящиках в трюме корабля, ожидая явления Девятки. Когда июнь сменился июлем, беспорядочные изыскания Ламприера, казалось, совсем замедлились. Теперь Септимус постоянно летал по ночам. Он поднимался задолго перед рассветом, чтобы ощутить, как прохладные струи воздуха разворачивают покрывало ночи и несут его на широких крыльях над мерцающей поверхностью земли. Он видел белые паруса, медленно движущиеся по равнине океана; огни западных портов влекли его на юг, к неровному полукругу рошельской гавани. И темный силуэт Рошели каждый раз безмолвно приказывал ему вернуться. Он поднимался над старинным городом и чувствовал, как влечет его сила тяготения — лишь затем, чтобы направить на верный путь, который приведет его обратно. Лондон был маяком севера, сверкающей сетью портов и окраин, пульсирующих жизнью, а где-то внизу, под землей, скрывалась Девятка.