Таинственное пламя царицы Лоаны - Эко Умберто

Хватит, сказал я. Конечно, я попросил напомнить, но теперь он засоряет мою девственную память своими личными воспоминаниями. А я хочу восстановить свои вечера, не его. Мои вечера — это не его. У него была «Фонола», а у меня «Телефункен». Он ловил, ну не знаю, Ригу, а я ловил Таллин. Что за нелепость… Зачем мне надо было ловить этот Таллин? Новости по-эстонски послушать?

Я спустился в кухню. Амалия звала к обеду. За едой я выпил вина — плевать на Гратароло, моя цель — забыть. Именно так, не вспомнить, а забыть. Забыть волнения всей недели. Всхрапнуть после обеда в тени, в обнимку с «Пиратами Момпрачема», которые, возможно, не давали мне уснуть в давно прошедшие времена, но в моем нынешнем возрасте действовали как снотворное.

Однако за едой, два кусочка в рот, кусочек коту, я породил еще одну простую, но великолепную идею. Радио, да, передавало бы только то, что именно сейчас пускают в эфир… Но у меня ведь есть проигрыватель! Проигрыватель, чтобы играть пластинки, тогдатошние пластинки! Замерзшие слова Пантагрюэля! Хочу услышать эфир пятидесятилетней давности? Значит, надо переслушать пластинки.

— Пластинки? — задумалась Амалия. — Да вы кушайте, кушайте. При чем тут пластинки, к еде? Все в горле колом станет, желудок запрется, докторов начнем звать! Пластинки, пластинки, пластинки… Да господи же боже мой, они вовсе не на чердаке! Когда господа ваши покойные дядюшка с теткой все тут переставляли, мне было велено таскать вещи туда-сюда и… погодите… да, пластинки эти, которые были в кабинете, мне их сказали переносить на чердак… они скользкие, боялась, перебью вообще… Поэтому я их куда-то сложила внизу. Я их убрала… не обессудьте, не то чтоб памяти у меня не стало, хотя в мои года иные не помнят свое собственное имя… моя-то память в порядке, но все-таки полвека с тех пор прошло… за это время мне было о чем думать, кроме ваших пластинок. А, ну что за голова. Вестимо. Целы ваши пластинки. Я их заправила в тот сундук, что перед кабинетом вашего покойного синьора дедушки.

Я бросил недоеденный десерт и ринулся разыскивать сундук. Он был и впрямь против кабинета, надо же, в предыдущую инспекцию я на него не обратил внимания. Теперь, поднявши крышку, я обнаружил кучу пластинок семьдесят восемь оборотов, они лежали навалом каждая в отдельном конверте. Амалия навалила их как попало. Я полчаса носил их на письменный стол, затем по одной брал и ставил, на этот раз уже по порядку, на дедовы пустующие полки. Дедушка явно интересовался классической музыкой. Моцарт, Бетховен, арии (Карузо) и Шопен. Не думаю, что я в раннем детстве слушал эту музыку. Я полез за недельными программами в древние «Радиокурьеры». Джанни был прав, в программах имелись периодические передачи из оперного театра, комедии, редко-редко симфонические концерты и регулярно — радионовости. Остальное была легкая музыка, «эстрадная», как говорили в те времена.

Значит, будем переслушивать эстраду. Восстанавливать звуковой фон раннего детства. Дед-то, может, и благорастворялся у себя в кабинете под Вагнера, но остальное семейство, полагаю, развлекалось песенками из радио.

Я нашел ту самую «Эх, кабы мне в получку тысячу лир давали». Автор музыки — Инноченци, слова — Сопрани. Нa многих конвертах дедушка писал дату. Не знаю, имел ли он в виду год появления песни или год приобретения пластинки. Но это давало мне возможность приблизительно определять годы, когда соответствующую песню уже крутили или еще крутили, по радио. В данном случае год был проставлен: 1938. Джанни помнил все точно. «Тысяча лир» помнилась как раз когда его отец приобрел «Фонолу».

Примечание к рисунку[233]

Я попробовал воскресить граммофон. Удалось. Динамик, естественно, оставлял желать, но в общем это было честно: пусть хрипит, ведь и в старое время тоже звук был пополам с хрипом. Я опять включил подсветку за тканью радио, чтобы казалось, будто оно работает, будто звук идет оттуда. И перенесся в лето 1938 года:

В эти дни я нередко задавался мыслью, как же уживались в моем детском «эго» столь разносортные приоритеты: «слава Родине» — и наряду с Родиной лондонские туманы, где разгуливает Фантомас, сражаясь с ловким Сандоканом под градом мелкой картечи, пущенной из пушки мирим, среди ранений навылет и поражений наповал. Чинные соотечественники Шерлока теряют в боях то руки, то ноги, — а ныне мне приходит в голову: тогдашнее радио рисовало предо мной другой идеал — им был мелкий клерк с жизнью безмятежной, женушкой нежной и домиком на окраине… Но может, клерк являлся неординарным исключением?

Привести в порядок все пластинки, расставить по годам, если годы помечены. Год за годом пройти по этапам формирования, по их звуковым следам.

Я неутомимо передвигал пластинки туда и сюда: «Аmоrе, amоr, portami tante rose»,[234] «No tu non sei più la mia bambina», «Bambina innamorata», «C'è una chiesetta amor nascosta in mezzo ai fior», «Torna piccina mia», «Suona solo per me o violino tzigano», «Tu musica divina», «Un'ora sola ti vorrei», «Fiorellin del prato e ciribiribin»… Оркестры под управлением Чинико Анджелини, Пиппо Барциццы, Альберто Семприни и Горни Крамера. Звукозаписывающие фирмы «Фонит», «Кариш», «La Voce del Padrone» — «Голос хозяина», с остромордым песиком, вслушивающимся в голос из трубы граммофона. Подборки фашистских гимнов. Дедушка увязал все фашистские пластики в единую кипу шпагатом, — то ли защитить желая, то ли изолировать. А дедушка, кстати, был фашист или наоборот? Или ни то ни другое?

Я ставил их весь вечер. Чувства незнакомости не было. Хотя порой мне удавалось предугадать только слова, порой — только мотив… «Джовинецца» («Гимн фашистской молодежи») была настолько общим достоянием, что я обязан был знать ее в любом случае. Официальное песнопение на любом фашистском сборище. Но почему-то я знал доподлинно, что не раз старое радио передавало эту «Джовинеццу» прямо сразу после «Влюбленного пингвина», «Il pinguino innamorato», а «Пингвина» исполнял, как сообщала надпись на конверте, женский ансамбль «Трио Лескано».