Таинственное пламя царицы Лоаны - Эко Умберто

Этот дикий остров, расположенный в нескольких сотнях миль от западных берегов Борнео, был известен как убежище грозных пиратов и пользовался дурной славой у моряков.

Но сейчас он казался необитаемым. Ни в хижинах, притаившихся под сенью огромных деревьев, ни на судах, стоявших в бухте на якоре, ни в темных лесах, окружавших поселок пиратов, не было видно ни огонька.

Лишь на восточной оконечности острова, на скалистом мысу, далеко выдававшемся в море, мерцали во мраке две точки — два ярко освещенных окна.

Там, в доме, одиноко стоявшем среди полуразрушенных укреплений, в одиночестве бодрствовал в этот глухой час ночи сидевший у стола человек. Это был мужчина лет тридцати, по-восточному смуглый, с лицом энергичным и мужественным, исполненным какой-то суровой красоты. Его черные, как смоль, слегка вьющиеся волосы длинными прядями падали на плечи, коротко подстриженная борода обрамляла слегка впалые щеки, а крутые смелые брови, точно две арки, подпирали высокий лоб.

Он сидел у стола, заставленного бутылками и хрустальными графинами, и держал в руке бокал с вином, но не пил, а сидел в отрешенной задумчивости, словно мыслями был далеко.

Внутреннее убранство этого дома своей странной беспорядочной роскошью резко контрастировало с простым и суровым внешним видом его. Снаружи его можно было бы принять за дом таможенника или смотрителя маяка — внутри же он был убран, словно княжеский дворец.[222]

Кто же был моим главным идолом? Холмс, опершийся на камин и, под действием семипроцентного кокаина, пробегающий глазами письмена, проявляющиеся на листе? Или Сандокан, яростно рвущий когтями себе грудь с именем Марианны на устах?

Я подобрал какие-то буклетного вида выпуски, отпечатанные на дрянной бумаге и дополнительно замусоленные, надо полагать, мною, зачитавшим листы до дыр и неустанно оставлявшим на полях свою полудетскую подпись. Страницы, выпавшие из переплетов, сложенные как попало, что самое удивительное — довольно часто по порядку. Некоторые были кое-как склеены с помощью столярного клея и оберточной бумаги. Это тоже моя работа, а чья же.

У меня уж не оставалось сил даже прочитывать названия. Все-таки я протоптался на этом чердаке целую неделю. Да, конечно, следовало перечитать все с первой до последней строчки, но сколько же времени уйдет на это? Учитывая, что я начал складывать буквы в слоги приблизительно к концу пятого года жизни и что я был окружен этой печатной продукцией по меньшей мере до года окончания средней школы, по расчету получалось десять лет — никак не одна неделя. Прибавить еще те книги (детские, с большими картинками), что мне прочли вслух папа, мама и дед до того, как я научился самостоятельно читать.

Чтобы соорудить на основании этих бумаг самого себя, мне надлежало сделаться Фунесом Чудом Памяти,[223] прожить по минутам все детство, каждый шелест ночной листвы и каждый аромат утреннего кофе с молоком. Не сдюжить. А что, если слова захотят остаться теми же словами, всего лишь только словами, сведут с ума еще хуже мои заболевшие нейроны и не позволят пропустить необходимый ток, призванный высвободить мои настоящие запрятанные воспоминания? Что делать? Ленин на белых креслах в закупоренной прихожей. Я ошибался во всем, и во всем ошиблась Паола: не ездивши в Солару, я жил бы глупцом, после поездки заделаюсь полным психом.

Как сумел, запихал все книги обратно в два шкафа и решил уходить с чердака. Однако по дороге наткнулся на штабеля коробок с надписями по бокам красивым, почти что готическим почерком: «Фашизм», «Сороковые», «Война»… Коробки явно водрузил туда лично дедушка. Другие ящики имели более современный вид — бесспорная дядитетина работа, втискивать что найдется во что попало, в ящики виноторговой фирмы Братьев Берзано, Борсалино, Настойка Кампари, коробка с логотипом фирмы «Телефункен» (как, разве в Соларе было радио?).

Нет, сейчас я не в силах подступаться к такой работе. Выйду прогуляюсь как следует по холмам и долам, ящиками займусь позднее. Я был изнурен. Не исключаю, что у меня поднималась температура.

Приближался закатный час, Амалия подавала голос из кухни, возвещая «финанцьеру»,[224] — пальчики оближете. Первые нечеткие тени воцарялись в сокровенных уголках чердака. В них оживали Фантомасы, готовясь к нападению — прыжком насесть мне на плечи, связать веревками, подвесить над пропастью, над бездонным колодцем. Демонстрируя, фактически, что я совершенно не тот мальчишка, которым стремлюсь заново стать, я бесстрашно сунулся в темный угол. Надышался плесени, на плечи мне никто не сел.

Из заплесневелого угла я переволок под окно, пропускавшее последний свет вечера, крупный ящик с отверстием, заклеенным пергаментной бумагой. Содрав пыльную покрышку, я воткнулся пальцами в толстый слой мха, настоящего мха, хотя и засушенного, там бы достало пенициллина, чтобы за неделю выписать домой вчистую всех излечившихся пациентов целой «Волшебной горы», адье вам, изысканные беседы Нафты и Сеттембрини.[225] Дернины с травой, вместе со слоем гумуса, объединявшим комья, развернуть этот странный ковер — получится травяное покрытие размером с дедовский стол. Не знаю, каким уж чудом, то ли благодаря особой влажности воздуха под пергаментной наклейкой, то ли благодаря многочисленным мокрым зимам и тем дням, когда по чердаку лупили дождь, снегопады и град, мох сохранял родной запах, едкий, живой и щиплющий.

Под слоем мха, погребенные в кудрявые стружки, — бережно снимай, бережно, не разбей то, что под стружками упрятано, — деревянная или картонная хижина, вся в раскрашенных декорациях из папье-маше, с крышей из прессованной соломы; соломенная и деревянная мельница, колесо еще способно скрипуче вращаться, а дальше — домики и шалаши, крашеный картон, явно для задника, для размещения на какую-то высокую подставку в форме горы за задами хижины, тем самым образуется эффект перспективы. Покопавшись в стружках, я сумел выкутать пастухов, несущих на плечах барашков, и точильщика, и мельника с двумя ослами, и крестьянку с корзиной фруктов на голове. Двое волынщиков, арап с двумя верблюдами, а вот и сами Волхвоцари собственной персоной, пропахшие плесенью, ладаном и миррой, арьергард главных героев — осла, быка, Иосифа, Марии, люльки, Младенца и двоих ангелов с разведенными руками, закостенелых в экстазе, длящемся не менее века, следом — золотая комета, свернутое в трубочку небо с золотыми звездами по сини, металлическая кювета с налепленным внутри цементом, изображающая ложе реки, с отверстиями для впуска и выпуска воды, и вдобавок — задержавшая меня на полчаса к ужину, приведшая в недоумение стеклянная кружка с выведенными с обеих сторон длинными шлангами из каучука.

Рождественский вертеп в полном комплекте. Я не ведал, были ли мой дед и мои родители религиозны (может быть, мама — да, иначе почему держала «Филофею» у кровати), но нет сомнения, что каждое Рождество кто-то из членов семьи эксгумировал ящик, чтобы в одной из парадных комнат водрузить полный вертеп. Особое чувство восторга перед чудной картиной, мне кажется, я сумел уловить и сейчас. Ох, не принадлежит ли и оно к коллекции общих мест? И все-таки статуэтки звали припомнить еще нечто частное, не имя, а какой-то образ, что-то не встреченное мною под крышей, но где-то упрятанное в доме, в одной из комнат.

Примечание к рисунку[226]

Чем были для меня рождественские вертепы? Иисус или дуче. Рокамболь или сборник «Корзина», плесенно-ладанные Волхвоцари или посаженные на кол недруги Великого Визиря, — что перевешивало для меня в одиннадцать лет?

Ясно, что неделя на чердаке была протрачена совершенно напрасно: я снова переглядел страницы, читанные в мои шесть, и в мои одиннадцать лет, и в мои пятнадцать, и поминутно умилялся на разные трогательные детальки. Но память восстанавливают не так. Память сплавляет, исправляет, преобразовывает, это чистая правда. Однако весьма нечасто память способна перестроить хронологическую перспективу. Людям положено понимать, когда что случалось, в шесть или в десять лет. Я ощущал дистанцию между днем пробуждения в больнице и днем отъезда в Солару, я прекрасно знал, что между первой точкой и второй точкой пролег период моего взросления, формирования мнений, освоения опыта, но я знал, что в те три недели я заглатывал все вперемешку, как если бы и в детский период и впитывал все единовременно и единократно. Я совсем не попадал в ритм. Не удивительно, что я одурел, будто белены объелся.

Следовало отказаться от «большой жратвы»[227] среди старых книжек. Надлежало разложить все по порядку, продвигаться поступательно. А как разделить, что относится к моим шести, что — к двенадцати годам? Вдумавшись, я понял: среди ящиков непременно должны быть складированы школьные тетради и учебники. Это мне и надлежало найти. А потом читать год за годом, постепенно, с расстановкой.