Любовь и так далее - Барнс Джулиан

У меня есть подозрение, что представление Оливера о том, как я собираюсь ему помочь, включает в себя много пунктов, которых нет в моем плане.

ЭЛЛИ: Хочу отметить один момент. Насчет того вечера. Оливер в своей обычной манере читал нам пространную лекцию по искусству — между прочим, в присутствии двух дипломированных специалистов, но эту деталь он благополучно упустил из виду, — и вдруг Стюарт, таким смешным голосом, выдал рекламу двойных окон. Судя по всему, уже старую. Это был настоящий сюрреализм. У Оливера было такое лицо… как будто его обидели в лучших чувствах. И я так думаю, Стюарт прекрасно знал, что он делает.

Джилиан держалась натянуто.

ОЛИВЕР: Стюарт ведет себя так, как будто его Выдающийся План составлен с целью вытащить экономику «азиатских тигров» из глубокого кризиса. На самом деле, он напоминает какого-нибудь нестерпимо диккенсовского персонажа — кустарного спасителя ближних. Из тех, кого обычно зовут Черрибум или как-нибудь так же нелепо.

МАДАМ УАЙЕТТ: Меня кое-что беспокоит по поводу возвращения Стюарта. Что он явно намерен вплотную общаться с Оливером и Джилиан.

Видите ли, в чем дело: Софи и Мари не знают, что их мать была замужем раньше.

Абсурдно, да? В наши-то времена.

Вот как все было. Оливер с Джилиан переехали жить во Францию. Стюарт уехал в изгнание в Америку. Софи подрастала и задавала вопросы, которые задают все дети. Моя дочь, как вы, наверное, уже заметили, человек очень прямой. Так что, о чем бы ни спрашивала Софи, она всегда получает ответ. Откуда берутся дети, куда уходит кошка, когда умирает, и так далее. Но об одном она не спросила, потому что маленькие дети вообще о таком не спрашивают, им даже в голову не приходит об этом спросить: просто ради интереса, маман, а ты была замужем за каким-нибудь другим дядей до того, как вышла замуж за папу? Так что этот вопрос даже не возникал.

Конечно, дело не только в этом. Может быть, они не хотели думать о прошлом. Или не хотели усложнять жизнь своим детям. Всем нам хочется, чтобы наши дети росли в уверенности, что мама с папой — самые-самые лучшие, и если не в мире, то хотя бы у нас в семье все устроено правильно. Зачем без лишней необходимости нагружать малышей заботами взрослых?

А время проходит, и становится все труднее сказать то, чего ты не сказала раньше. А потом родилась Мари. И ты уверена, что никогда не увидишь Стюарта снова. И вдруг он возвращается.

Может быть, в этом нет ничего такого. Может, когда-нибудь они все вместе посмеются над тем, что было. Может быть, все не так, как мне кажется.

ДЖИЛИАН: Слушайте, может быть, больше об этом не будем?

Я сказала Оливеру:

— Ты хоть понимаешь, что предлагает Стюарт? Он предлагает, чтобы мы переехали в дом, где мы с ним жили, когда были женаты.

Оливер сказал:

— Ты имеешь в виду тот дом, где мы влюбились друг в друга? С моей точки зрения, вполне подходящий дом.

— И почему он его не продал — за столько лет? Тебе это не кажется странным?

— Нет, мне это кажется исключительно меркантильным. Наверняка он его сдает и имеет хорошие деньги.

— А что будет с теми людьми, которые там сейчас живут? Он просто вышвырнет их на улицу?

— Насколько я знаю, если фригольдер^[81] желает снова вступить во владение своей собственностью с тем, чтобы сделать там свою главную резиденцию, то, с точки зрения закона, он в своем праве.

— Откуда ты знаешь? Ничего ты не знаешь.

— Я не знаю, а Стюарт знает.

— Но все равно. Тут другой случай. Он не собирается сам въезжать в дом, так что, если он выгонит квартирантов, это будет бесчестный поступок. Что они скажут?

— Наверное, скажут, что он — человек исключительно меркантильный.

— Тебе не кажется, что вся эта затея… она какая-то нездоровая?

— Половина дома раньше была твоей. Он ее выкупил. А теперь ты ее возвращаешь.

— Нет, когда я говорю «нездоровая», я имею в виду, что раньше я жила там со Стюартом, а теперь он предлагает, чтобы я жила там с тобой.

— И с детьми. Как бы там ни было, я надеюсь, что обои там поменяли.

— Тебя только это волнует — обои?!

ОЛИВЕР: Обои, скажу вам, тоже иной раз берут за душу, так что душа морщится и болит. Один из моих героев-художников, пребывая в дородном, но отнюдь не стюартовском среднем возрасте, приезжает в один средиземноморский город, где — целую жизнь назад — случилось одно из первых его знакомств с Венерой. В Марсель, если я правильно помню. Эротическая ностальгия и нездоровое любопытство побуждают его разыскать полузабытый дом, но его предают донкихотство памяти и многолетний план городской реконструкции. Разочарованный и усталый, он проходит мимо парикмахерской и решает оставить бесплотные поиски и зайти побриться. Покрыв его щеки воздушной пеной, цирюльник вдохновенно точит бритву, этакий Паганини от брадобрейства, и вдруг — tout d'un coup^[82] и merde alors!^[83] — наш герой узнает обои. Они давно выцвели и потускнели, но это были те самые обои — все было здесь, в этой самой комнате, что оно вообще было. Представьте себе момент: пожилой человек отражается в зеркале, его лицо крупным планом, на стене — обои, которые были там и тогда, когда он был молодым, а между зеркалом и обоями — он, такой, каким был тогда, захлестнутый воспоминаниями о прошлом и предчувствием будущего. Может быть, все-таки стоило написать, что он сам напоролся горлом на бритву?