Поводок - Саган Франсуаза

Кстати, об импотенции, меня тут кое-что интересовало: Лоранс не могла подолгу обходиться без знаков внимания с моей стороны; может быть, она считала, что я все это проделываю на манер гимнастических упражнений? Или, скорее всего, ей представлялось, что наша очередная ссора только распаляет мои аппетиты? Похоже, она и впрямь закоренела в убеждении, будто, рассердившись, я становлюсь еще более пылким. Не знаю, неужели она действительно думала, что, если человека только что обчистили, у него на душе поют соловьи? Но, в конце концов, почему бы и нет?.. И дело тут не в женской логике или в ее своеобразной зыбкой сентиментальности – подобные оптимистические развязки можно было предвидеть, только глядя на мир в кривое зеркало. Мне еще повезло, что она не укоряла меня: «О чем это ты? Ах, о деньгах? Фи! Только, пожалуйста, без вульгарностей!» Может быть, это меня и впечатлило бы и я заткнулся… Слава богу, в денежных делах Лоранс брала, так сказать, быка за рога, и так бесстыдно лицемерить ей бы даже в голову не пришло. Счастливая забывчивость или рассеянность, хотя, в общем-то, состояния эти вполне нормальные… Если ваши собственные доводы приходят на ум противнику, ни о каком сражении не может быть и речи. «И сражение прекратилось за отсутствием сражающихся сторон», – заявил господин Журден, разместившийся в моей голове, как только подавленно смолк ее постоянный обитатель, то есть я сам.

После веселого столпотворения на скачках пустая и безмолвная квартира показалась мне мрачной. Довольно странно для шести часов вечера, разве что Лоранс и Одиль, страшась моего праведного гнева, забились под стол. После Лоншана глаза у меня слипались, и я уже засыпал… Случайно на глаза мне попался конверт, валявшийся на полу; очевидно, я его стряхнул с постели, снимая покрывало; конверт был надписан – «Венсану». Я тут же узнал красивый почерк Лоранс, правильный и разборчивый, но, перед тем как вскрыть конверт, заколебался. А если она требует от меня собирать манатки и катиться? На мгновение меня охватила паника: но я же пропаду, и она это знает… Не двигаясь, я смотрел на письмо – да, гротескное положение… но вдруг меня передернуло: что за омерзительная трусость, и если бы только, так сказать, своя, врожденная, а то и Лоранс здесь постаралась! Я не вскрыл конверт, скорее, разодрал его и прочитал не отставку себе, но приглашение, приказ. «Венсан, – писала она, – не забудь, что сегодня мы ужинаем у Валансов. Твой смокинг висит в ванной. Разбуди меня, пожалуйста, в семь часов. До семи я должна обязательно отдохнуть».

Все это меня страшно разозлило. Во-первых, она подчеркнула «обязательно», как будто обычно я мешал ей спать; потом обед у Валансов, самых зажиточных из ее друзей, явно был для меня испытанием, особенно после Лоншана. Да, письмо это меня страшно разозлило, но я почувствовал и облегчение, что только лишь разозлило: в конце концов, я бы мог и сам довольно точно угадать, что она там понаписала.

Глава 8

Быть может, оттого, что, по его словам, он принадлежит к старинному протестантскому роду, а в газетах о нем упоминалось главным образом как о старейшем представителе парижской адвокатуры, мэтр Поль Валанс, казалось, прекрасно сохранился в свои семьдесят два года. Впрочем, так же как и его супруга Манни, лет на пятнадцать его моложе. С полным на то основанием он утверждал, что вместе они уже без малого тридцать лет; а вообще-то говоря, один из них неизменно выражал изумление по поводу рассказов другого об их совместной жизни.

Например, Валанс рассказывал: «На прошлой неделе в Лондоне мы встречали двух англичан, которых обвинили в том, что они сражались на дуэли». – «Но это невозможно!» – восклицали окружающие, правда, уже вторя Манни, удивленной больше их всех. Или же: «Я видела, как бедняжечку Жаклин укусил щенок в Плаззе», – заявляла Манни. Но все встревоженные возгласы перекрывал мощный голос ее супруга: «Как? Укусил? Жаклин? Но кто?» Зато уж на старости лет беседы у них случались куда как увлекательнее и неожиданнее, чем у многих других; правда, легко было себе вообразить и такую ситуацию, когда Манни как-нибудь за обедом, услышав от соседа: «Бедный Валанс! Я его видел всего лишь несколько дней тому назад! Как это печально!» – придет в недоумение: «Простите? Мой муж умер? Но отчего?»

Своего единственного сына Филибера, умственно отсталого ребенка, Валансы никому не показывали лет двадцать пять, но в конце концов выпустили его на божий свет и как бы заново усыновили. «Филибер сказал… Филибер сделал…» – после воссоединения они говорили о нем с таким чувством и запалом, что собеседнику это могло показаться ужасным или смешным, в зависимости от характера. Лоранс, конечно же, считала, что они измучены этим скандальным положением, я же все воспринимал не так драматично. Очаровательное, благословенное детство может стать уродливым, даже чудовищным, если затягивается до бесконечности. Зато, получив эту привилегию пусть и рановато, можешь потом ею пользоваться как довольно-таки забавной льготой. Родители стыдятся отсталых детей, вундеркиндами хвастаются. Скорее всего, Валансы были подавлены зрелищем деградации своего сына, начинавшейся в десятилетнем возрасте, с тех пор он так и оставался «все еще незрелым» подростком, юношей… Но, в общем-то, фактически забыв о нем, когда ему исполнилось двадцать пять, они вновь обрели его, тридцатилетнего, «приятно помолодевшим». Его детскость из феномена патологического превратилась в психологический. И Филибер после двадцати пяти лет, проведенных в одиночестве, тоске, одичании, несомненно, наслаждался своим триумфальным возвращением. Как только мы приехали, этот увалень, посверкивая глазами, тут же примостился около меня, поскольку лишь я разговаривал с ним, когда его родителей не было в комнате. Манни подошла ко мне и еще любезнее, чем обычно, пожала руку: