Носорог для Папы Римского - Норфолк Лоуренс

Лев улыбается Сальвестро. Сальвестро улыбается Папе.

— После вас.

— Нет, после вас.

Они входят вместе.

Всего несколько минут назад услышать исповедь его святейшества представлялось вдохновенной идеей, но сейчас Сальвестро не знает в точности, как ему продолжать. В голове у него раздается глухой звон, ослабленный и какой-то отдаленный. Он звучит внутри его, но в то же время за тридевять земель. Крики жителей Прато? Или солдат, устроивших там бойню? Трудно было расслышать крики жертв сквозь вопли их убийц. Сальвестро думает о том, как перекосилось ужасом лицо Бернардо, когда в трюм хлынула вода. Он открыл рот, желая что-то сказать, но море уволокло его прочь. Исповедуйся в этом, думает он, но трудно увязать этого пухлого и веселого Папу с судьбой Бернардо, или жителей Прато, или даже Диего, который сейчас в Нри, за тысячу миль отсюда: обезумевший белый солдат, преклоняющий колени перед своим мертвым черным королем. Должен ли Папа исповедоваться в этом? И как насчет трупов, разбросанных по берегу? Он, Сальвестро, должен сейчас что-то сказать, как-то упомянуть о жизни тех, чья жизнь оборвалась и кто вез его едва ли не как груз вплоть до высадки на землю. Возле Специи он оказался единственным, кого не приняло море. Место для него было, но только не там. Он думает о мальчике, плывущем в почти бесприливных водах почти несоленого моря, желтовато-белом, молчаливом, ныряющем к Винете. Точно такое же существо на берегу крадется в лес. Позади него собираются факелы, чтобы преследовать его и испещрять ночь красными огнями. С тем же успехом он мог быть сейчас возле дворца в Нри, или в Риме, или в Прато, или на берегу материка, оглядываясь на остров. Факелы его преследователей всегда тут как тут, собираясь позади него, заставляя его бежать вперед. Что ожидает Сальвестро в конце его замкнутой кривой? Для него сейчас существует только Водяной, и этот Водяной — он сам, тот, от которого он давно бежал, когда выволок себя из вод Ахтервассера и, пошатываясь, вошел в лес. Он всегда остается там: висит в воде и ждет, готовый уговорить его отправиться вперед и вниз по ледяному уклону, который ведет к затонувшей Винете. Звон в его голове — это ее колокола.

— …Двадцать. Быстрее, малыш Пьерино. Ты же не хочешь опоздать, правда?

Малыш Пьерино неуверенно мотает головой. Девочка гораздо сильнее, чем выглядит. Она почти тащит его в сторону источника шума, который начался несколько минут назад и звучит сейчас, словно гроза.

— Девятнадцать, — бормочет Амалия. — Быстрей!

Они бегут через длинное низкое помещение. В конце его видна небольшая дверь. Дверь сотрясается. Амалия толкает его вперед.

— Что они могут там делать? — спрашивает кардинал Биббьена, неотрывно глядя поверх голов танцующих на исповедальню, оказавшуюся в самой их гуще.

Довицио пожимает плечами.

— Полагаю, они вспоминают о том, как были в Прато. — Позади них стоит Гиберти, держа в руках теперь закрытый гроссбух.

— Прато? Это где он убил семью Тедальди? — Биббьена фыркает. — Кому теперь до этого есть дело?

— Очевидно, его святейшеству. И этому, этому, — Гиберти быстро перелистывает страницы своего гроссбуха, — Сальвестро.

— И мне! — заявляет детский голос позади них.

Они поворачиваются в поисках источника столь наглого вмешательства, и как раз в это мгновение на другом конце рокочущего зала музыкант с альпийской цитрой высоко поднимает свой плектр и опускает его к трепещущим струнам со звуком, подобным тому, что производят вырываемые с корнем деревья.

И здесь музыка достигает новой, устрашающей силы. Она звучит так, словно сейчас в tinello сокрушают глокеншпиль, для сооружения которого потребуются все дубы изобилующих медведями лесов в горах Гаргано, а на то, чтобы выковать молоты для такого сокрушения, уйдет все железо Гарца, но кто бы мог подумать, что орудовать этими молотами доведется вкрадчивому царю Каспару и его приверженным к диминуэндо «мавританцам», этим первым скрипкам тоскливых мелодий, этим виртуозам похоронного звучания? Их содрогающийся верховод топает по полу, на его зачерненном лице проступают бисеринки пота, и он словно бы кнутом гонит их сквозь эту дьявольскую уменьшенную квинту, меж тем как цитрист взмывает вверх по гамме и, словно слаломист, несется вниз в бешеных зигзагах музыки, которой виолисты и волынщик дают про себя разнообразные названия: «Смерть от вопля», «Цитра в пламени», «Избиение невинных» и «Музыка для Жирного Ублюдка, чтобы колотиться под нее головой о стену», хотя правильнее было бы назвать ее «Багровой шпорой», потому что как раз это и есть биохимическая песчинка, вокруг которой формируется песенная жемчужина. Гроотова еда была снабжена шпорами. В хлебе скрывались шипы. Теперь две дюжины церковных органов подпрыгивают, как на батуте, на барабанной шкуре размером с былое озеро Марса (хлоп! последняя капля) и сто восемьдесят потных, заляпанных грязью, подвыпивших, испытывающих головокружение жрецов и жриц Терпсихоры танцуют карманьолу, прижимаясь друг к другу бедрами, кроме кардинала Армеллини (защищаемого, как всегда, шестифутовым санитарным кордоном своей собственной непопулярности), Всадницы (потому что каждый, кто коснется ее бедер, как говорят, уползает, истекая кровью) и отца Йорга, который сидит в углу.