Мулей - Лу Эрленд

Я опять собиралась прыгнуть с балкона.

В общем, дело ясное: я быстрее поддаюсь чер­ным мыслям и теряю над собой контроль, когда не пишу.

Получается, что писать все равно лучше. А еще я скучаю по Солнышку, моему другу-хранителю. Думаю, сейчас допишу это и сочиню главку, в ко­торой Сатана опять берет ее за жабры, мягко вы­ражаясь. И все же приятно убедиться, что пробле­ма не в том, что я веду дневник. И что мою писа­нину, наоборот, отчасти можно считать поиском выхода. Если выход вообще есть.

За десять последних дней произошли два до­стойных записи события.

Я купила себе пазл. И встретила Констанцию с психогейром.

Сначала о пазле. Я нашла его в игрушечном ма­газине в новом торговом центре у пляжа в Маспаломасе. В нем тысяча кусочков, а картинка — фотография двух раскормленных маленьких близ­нецов в костюмах белочек. Они сидят друг против друга и с опасливым изумлением смотрят в объек­тив. Костюмы белочек большие, мягкие, с огромны­ми хвостами, которые поднимаются вдоль спин, а потом изгибаются и картинно висят. Брюшки белок и внутренние стороны больших ушей светлые, а все остальное из светло-коричневого искусственного меха. Чудовищная фотография, которую мог сде­лать только шизофреник. Короче, я купила этот тоскливо-коричневый жуткий пазл, потому что со­брать его будет адской мукой. А я как раз ищу ада. Отдала за него десять евро. Дешевле ада не най­дешь.

Констанцию и психогейра я встретила вчера. После завтрака я добежала до цивильных нудистов и взяла напрокат шезлонг и зонтик. Пенсионеры были уже на местах со своими огромными, как дом, животами и сиськами. Такие все мягкие и симпа­тичные. Как плюшевые мишки. И цвета такого же. Я лежала, слушала, как они болтают по-немецки, и мечтала, чтобы они обратили на меня внимание, пожалели, погладили по головке. До меня вдруг дошло, что я давно не плакала и что на самом деле мне все время хочется плакать. Даже не знаю, по­чему я перестала это делать, слишком уныло, на­верно, плакать, когда один. Смысл слез в том, что­бы тебя утешали. С плюшевыми пенсионерами по­плакать самое то, прикинула я и заревела, я рыдала все громче и сильнее, меня даже стало трясти от рыданий, и две ближайшие бабушки подошли и спросили по-немецки, что со мной не так, и я вы­давила из себя «alles, alles не так» — и зарыдала еще пуще, и самая коричневая и самая плюшевая бабушка села на краешек моего лежака и сделала то, чего мне так от нее хотелось: шикнула на своего мужа, гундевшего, что это не ее дело, и нашепты­вала мне «mein kind, mein kind», пока я не заснула.

Когда я проснулась, ласковой бабушки уже не было, у меня обгорели ноги и пятки и я услышала голоса Констанции и психогейра! Они, пока я спа­ла, устроились на лежаках через несколько рядов от меня. Меня они не видели и думали, что могут болтать не таясь, поскольку все норвежцы уехали в Анфу праздновать 17 мая, да и вообще норвеж­цы не ломятся на нудистские пляжи. Лежать го­ляком среди других голых людей любят только норвежцы с придурью, а среди норвежцев, кото­рые приезжают на Канары, таких почти нет. Кото­рые с придурью ездят в более причудливые места. Так мне кажется. Короче, я долго потихоньку под­слушивала Констанцию с психогейром. В основ­ном, они ворковали как обычные влюбленные, но мне это доставляло много радости. Констанция не­сколько раз повторила, что она и не подозревала, что секс может быть так прекрасен, что она всегда считала все эти ахи насчет траханья глупостью и бахвальством, но теперь она понимает, что име­лось в виду, и как жаль, что сейчас они здесь не одни. Психогейр от удовольствия урчал как кот. Он до того разнежился, что ответил: «А почему бы и нет», когда Констанция чуть погодя сказала, что если они здесь обоснуются надолго, ей придется завести себе лошадь. Правда, после «почему бы и нет», психогейр добавил, что в таком случае ей бы неплохо, наверно, закончить местную норвежскую гимназию. Если я получу лошадь, то доучусь в гимназии, пообещала Констанция. А потом бряк­нула, что надо бы позвать ее родителей с сестрой приехать проведать их. Вот дурочка. Я так поня­ла, что психогейр начал работать в некоей «Скан­динавской клинике». Это означает, что он вдоба­вок еще и лечащий врач. Если врач он такой же фиговый, как психолог, то это опасно для жизни людей. Я должна позвонить в клинику и предуп­редить их. Я слушала их треп не меньше получа­са, но потом стала думать, как мне выпутаться из этого переплета. К тому же мне хотелось писать. В конце концов я решила не мудрить. Высунула голову из-за спинки лежака, взглянула прямо на них и сказала: «Привет, ребята». Они прибалдели, но Констанция быстро взяла себя в руки, кинулась ко мне и расцеловала. Психогейр успел состроить скорбную мину, изображая встревоженного опеку­на, спросил: «Ну, Юлия, и как у нас дела?», но я только подняла указательный палец, как он бы­стренько сообразил, что впредь ему стоит помал­кивать. Тогда он спросил, давно ли я тут лежу, и я ответила, что с утра. Тогда он поинтересовал­ся, спала ли я, и я сказала, что да, задремала, но проснулась с полчаса назад. Они молча перегля­нулись, а я сказала, что мне надо отлучиться в туалет. Вчера вечером мы вместе ужинали. Кон­станция в восторге от моего появления, психогейр более сдержан. Думаю, его тяготит, что он так и не сумел постичь меня до конца, в то время как я читаю его, словно открытую книгу. Он весь как на ладони передо мной. Констанция, конечно, этого не видит. Она вообще видит только то, что ясно как день. Для нее психогейр — конь, на котором можно скакать, с которым можно разговаривать, но у которого к тому же есть деньги, причем за ним не надо убирать навоз и подмешивать ему в корм глистогонное. Вряд ли она могла устроиться удачнее. Приятно смотреть, какая она счастливая. Она обрела свою собственную жизнь, у нее поро­зовели щеки и появился новый блеск в глазах. Они та еще парочка. Одна не в состоянии постичь простейших механизмов в душе другого, второго специально учили копаться в тайных чувствах и помыслах людей, но он мало что в этом понимает. Я терроризировала психогейра весь ужин. Стои­ло ему упомянуть что-нибудь, имеющее отноше­ние ко мне и моим переживаниям, пусть даже са­мое косвенное, как я угрожающе поднимала ука­зательный палец, и психогейр затыкался. Иногда я поднимала палец, когда он говорил о совершен­но других вещах, просто из вредности. Я его вы­дрессирую как попугайчика. Будет еще есть у меня с руки. Констанция не поняла, что я пальцем по­даю сигнал, но заметила жест и под конец вечера спросила, отчего я покачиваю пальцем, когда Гейр говорит? Психогейр хотел откланяться после ужи­на, но я сказала, что по случаю 17 мая нам надо пойти куда-нибудь выпить, и Констанция загоре­лась, будто и не догадывалась, что, оказывается, люди иногда ходят в бар выпить пива, и она мгно­венно уломала психогейра, так что мы прошлись по нескольким норвежским и шведским пабам, вы­пивали и танцевали и остановились только когда Констанцию вырвало в огромный горшок, похо­жий на пепельницу, которую керамистка Рената подарила маме с папой на то Рождество, когда они хороводились с Томом, незадолго до того, как папа заставил Тома порвать с ней. Всегда одно напоми­нает другое, и даже когда тебе только восемна­дцать лет, ты уже в плену этих подобий и срав­нений, которые заставляют тебя думать о минув­шем. Я была такая пьяная и такая довольная, но пепельница керамистки Ренаты все испортила, и я ушла, и психогейру пришлось одному стирать рво­ту с платья Констанции. Дома в номере я попро­бовала пособирать пазл, но не смогла найти ни одного углового кусочка, распсиховалась, но потом улыбнулась, видя, что этот пазл с белками таки будет сущим проклятием, как я и рассчитывала.